Анри Барбюс - Ад

Но, поскольку этот звук не относится к человеческому роду, хотя внешне он и подобен человеческой речи, благодаря ему мне на ум приходит мысль о важности крика людей. Никогда я не думал столь упорно обо всём том, что может содержать утверждение или отрицание, которое выходит изо рта мыслящего существа: дар или отказ человеческого существа, постоянно находящегося у меня перед глазами в ходе моих раздумий, чтобы меня притягивать и направлять, среди дня, моё мрачное сердце; этот образ во тьме.

Но довольно обо мне. Я теперь устал от того, что слишком много желал; я чувствую себя разом постаревшим. Я никогда не вылечу эту рану, которая у меня в груди… Только что имевшаяся у меня мечта о спокойствии привлекла и соблазнила меня лишь потому, что была далека от меня. Я бы ее пережил так же, как я бы пережил любую другую мечту, потому что моё сердце это и есть другая мечта.

*

Теперь я ищу слово. Эти самые люди, которые живут моей истиной, что они говорят, когда ведут речь о самих себе? Раздаётся ли из их уст отголосок того, что я думаю, или отголосок заблуждения, или отголосок лжи?

Стемнело. Я ищу слово, моему подобное, слово, на которое я могу опереться, которое может меня поддержать. И мне кажется, что я наощупь продвигаюсь вперёд, словно на углу улицы кто-то должен внезапно появиться, чтобы сказать мне всё!

Я не вернусь этим вечером в мою комнату. Я не хочу этим вечером покидать толпу людей. Я ищу людное место.

Я вошёл в большой ресторан, чтобы быть окружённым голосами. Лишь только я преодолел высокую сверкающую дверь — которую лакей непрерывно открывал и закрывал — как был охвачен тысячью цветов, тысячью ароматов, тысячью приглушённых шумов. Мне показалось, что элегантные присутствующие — в совершенно безупречного фасона фраках, в дамских туалетах блистательных оттенков, видоизменяющихся словно для забавы — следовали своего рода манерной церемонии в этой высокопоставленной роскошной оранжерее с красным ковром. Повсюду лампы, в серебряных гирляндах, с золотыми кружевами, с мягким светом оранжевых абажуров, создававших как бы небольшую утреннюю зарю посреди каждой группы ужинающих.

Мало мест были свободными; я сел в одном углу, рядом со столом, занятым тремя сотрапезниками. Я был ошеломлён шелестящей иллюминацией, и моя душа, терпеливо свыкшаяся с великими ночными бдениями и приобщённая к ним, была подобна сове, вырванной с корнем из обширной мрачной лазури и брошенной смеха ради в середину фейерверка.

Я собирался попробовать согреться у этого большого огня… После того, как голосом, которому я должен был сначала придать твёрдости, я потребовал меню, мне захотелось поинтересоваться физиономиями. Но было трудно уловить те из них, которые меня окружали. Зеркала множили их, так же, как одновременно и убранство: я видел одну и ту же сверкающую вереницу лиц и профилей… Пары, группы терялись среди услужливости официантов, которые держали в вытянутых руках отороченные мехом пальто или изящные манто, сложные как женщины. Вновь пришедшие представлялись. Я замечал, что женщины были, на первый взгляд, восхитительно хорошенькими, но впрочем они все были похожими, с их белёными лицами и их губами в форме сердца; по мере их приближения проявлялись один или несколько недостатков и изглаживали это идеальное обаяние, которым их украшал первый взгляд. Большинство мужчин, в соответствии с модой, господствовавшей в этот момент времени, были чисто выбриты, имели шляпы с плоскими полями, пальто со спущенными плечами.

В то время как мой взгляд следил машинально за рукой в белой нитяной перчатке, которая наливала в мою тарелку суп, поданный в посеребрённой миске, я внимательно вслушивался в невнятный и беспорядочный гул разговоров, окружавших меня.

Я слышал лишь то, что говорили мои трое соседей. Они говорили о своих знакомых в этом зале, потом о нескольких друзьях таким тоном, что его постоянные ирония и насмешка меня удивили.

Я не находил ничего в том, что они говорили; этот вечер должен был стать таким же бесполезным, как другие.

Несколько минут спустя метрдотель, выкладывая на мою тарелку порцию филе морского языка, залитого густым и розовым соусом на продолговатом металлическом блюде, указал мне движением головы и подмигнул украдкой в сторону одного из сотрапезников.

«Это господин Вилье, очень известный писатель», — горделиво прошептал мне он.

Это был он, действительно; он достаточно походил на свои портреты и с изяществом переносил свою молодую славу.

Я позавидовал этому молодому человеку, который умел писать и говорить то, что он думал. Я, с некоторым преклонением, внимательно посмотрел на изысканность его светского силуэта, на красивую современную и изящную линию его сглаженного профиля, из которого выступала шелковистая бахрома его усов, на безукоризненное закругление его плеча и на его белый галстук, подобный крылу бабочки.

Я подносил к губам мой бокал — такой хрупкий, что ветер на свежем воздухе разбил бы этот бокал выше его ножки — когда я внезапно остановился и почувствовал, как вся моя кровь прилила к сердцу.

Я услышал вот это:

«О чём твой следующий роман?

— Об истине, — ответил Пьер Вилье.

— Как? — воскликнул один из друзей.

— Вереница человеческих существ, захваченных врасплох такими, какие они есть.

— А какой сюжет?» — опросили они.

Вокруг прислушивались. Два молодых человека, которые ужинали неподалёку, молчали, с праздным видом, явно напрягая слух. В углу из роскошного пурпура какой-то человек во фраке курил толстую сигару, с удручённым видом, с осунувшимся лицом, полностью сосредоточившись на благоухающем горении табака, а его спутница, положив голый локоть на стол, окружённая ароматами и сверкающая драгоценностями, перегруженная тяжким искусственным господством роскоши, поворачивала к говорившему своё естественное лунное лицо.

«Вот, — сказал Пьер Вилье, — тот сюжет, который мне позволяет создать одновременно увлекательное и истинное: человек проделывает дыру в стене комнаты в гостинице и смотрит на то, что происходит в соседней комнате!»

*

Мне пришлось в этот момент внимательно всматриваться в беседующих блуждающим и жалким взглядом… Потом я быстро опустил голову наивным жестом детей, которые боятся, что их увидят…

Они говорили обо мне, и я почувствовал вокруг себя какую-то странную полицейскую интригу. Затем это впечатление, в котором моё здравомыслие пришло в полную растерянность, сразу спало. Очевидно, совпадение. Но оставалось смутное опасение, что скоро догадаются о том, что я знал, меня узнают.

Они продолжали говорить о рассказанном замысле… Нечувствительный ко всему остальному, напрягшийся в единственном старании их услышать и не подать виду, что я их слушаю, я припал к их разговору как паразит.