Анри Барбюс - Ад

Они, неожиданно, счастливы в одно и то же время, задерживаясь на самых длительных аккордах экстаза. Рот женщины мокрый по всей окружности, и он сверкает, будто поцелуи из него стекали и испускали лучи.

«Ах! я тебя люблю, я тебя люблю!» восклицает нараспев она, воркует она, хрипло кричит она. Затем она издаёт неразборчивые звуки и нечто вроде взрыва смеха. Она говорит: «Милый, милый, мой миленький!» Она лепечет срывающимся голосом, будто плача: «Твоя плоть, твоя плоть!» и ряд фраз, столь бессвязных, что я даже не осмеливаюсь их припомнить.

*

А после, как и другие, как всегда, как они сами будут часто это делать в неизвестном будущем, они тяжело встают с постели и говорят: «Что же мы наделали!» Они не ведают, что же они сделали. Их глаза наполовину закрываются — обращаются к ним самим, словно они ещё владели собой. Пот течёт как слёзы и оставляет свой след.

Я не узнаю её. Она больше не похожа на себя. Её лицо увядшее и опустошённое. Они больше не знают, как вновь заговорить о любви; однако они одновременно посмотрели друг на друга, полные гордости и услужливого повиновения, поскольку они вдвоём. Больше тревоги у женщины, чем у мужчины, несмотря на их равенство: она окончательно заклеймлена, и то, что она сделала, более значительно, чем то, что сделал он. Она сжимает и держит гостя своей плоти, между тем как их окружает осевший пар от их дыхания и пыла.

*

Любовь! На этот раз не имелось стимулирующей двусмысленности для того, чтобы побудить эти два существа вступить в интимную связь друг с другом. Не было скрытого предлога, ночи, преступного ухищрения. Были только два молодых прекрасных тела словно два великолепных бледных животных, которые соединились друг с другом, испуская непринуждённые крики и совершая беспрерывные движения.

Если же они преступили через воспоминания и целомудрие, то это из-за самой силы их любви, и их пылом всё было очищено, как костром. Они были неповинны в преступлении и в безобразии. У них как раз нет сожаления, угрызений совести; они продолжают торжествовать. Они не ведают, что они сделали; им кажется, что они соединились.

*

Они сидят на краю постели. Вопреки своей воле, я с тревогой опять обращаю внутрь свою шею, чтобы видеть их столь близкими от меня и столь ужасными. Я боюсь огромного и всемогущего существа, которое меня бы раздавило, если бы оно знало, что мы находимся лицом к лицу.

Он говорит ей, всецело поглощённый совершённым актом, показывая, через свою приоткрытую одежду, свою мощную мраморную грудь, и держа в своей тёмной руке нежную руку, ослабевшую, вялую:

«Теперь ты принадлежишь мне навсегда. Ты заставила меня испытать божественный экстаз. Ты моё сердце, и я твоё сердце. Ты моя вечная супруга.»

Она говорит: «Ты есть всё.»

И они ещё раз прижимаются друг к другу, перегруженные возрастающим и требовательным обожанием.

Словно они не ведали, что они делали, они не знают, что говорят, с их взаимно увлажняемыми ртами, с их пристальными и восхищёнными взглядами, необходимыми им лишь для взаимных поцелуев, с их лицами, полными любовных слов.

Они отправляются в жизнь как легендарная пара, вдохновлённые и румяные: рыцарь, у которого тёмен лишь чёрный мрамор его волос и который водружает на свой лоб железные крылья или звериную гриву, и некая жрица, дочь языческих богов, ангел по натуре.

Они будут блистать на солнце; им не будет видно ничего вокруг себя, и они выдержат лишь борьбу их двух тел, в великолепном гневе их чувства, или подстерегающую их борьбу с ревностью, ибо двое любовников в большей степени являются двумя врагами, чем двумя друзьями. У них не будет иных страданий, кроме острого напряжения их желания, когда вечер сожмёт пыл их тел такой же сильной прохладой, которая бывает свойственна постели.

Мне кажется, что, сквозь видимость декораций и эпохи, я глазами слежу за ними сквозь жизнь, которая для них есть лишь равнины, горы или леса; я смотрю на них, словно завуалированных светом, временно охраняемых от ужасной магии воспоминания и размышления, защищённых от значимости видимости и бесконечных западней для большого сердца, которые они порождают, несмотря ни на что.

И эти предвестия их участи читаются мною с того первого объятия, все детали которого почтило моё возвышенное созерцание, которое я увидел в его величии и в его ничтожестве, и которое я добросовестно представил именно таким.

*

В глубине серой комнаты видны очертания женской фигуры. Другая женщина? Мне кажется, что это всё та же самая женщина…

В полутени видно, что она раздетая, белая, бледная. Согнув спину, наклонив голову, она кровоточит… Сосредоточившись на своей слабости и вся опечаленная, она смотрит на себя, кровоточащую, словно склонившаяся декоративная ваза. У меня никогда не возникало на этот счёт впечатления отъявленного убожества человеческих существ. Это не заболевание, это рана, жертвоприношение. Это вовсе не недомогание, а её сущность. Она ею обагрена подобно императрице в пурпурной мантии.

…Впервые с тех пор, как я здесь, почтительное побуждение заставляет меня отвести глаза.

Тёмное господство верующего имеет своё вознаграждение; восхищаемся всем, во что стараемся вникнуть. Для каждого из нас наша мать есть лишь более понятная женщина.

*

Я больше не смотрю. Я сажусь и облокачиваюсь. Я думаю о себе. На чём же я теперь остановился? Я совсем один. Моё положение безнадёжно. Скоро у меня больше не будет денег. Что же я стану делать в жизни? Не знаю. Буду искать; необходимо, чтобы я нашёл.

И спокойно, неторопливо, я надеюсь.

Не нужно больше грусти, не нужно больше тоски и волнения… Долой, долой все эти столь значительные и ужасные вещи, созерцание которых страшно выдерживать; если бы остаток моей жизни проходил в тиши, в безмятежности!

Пусть у меня где-то будет благонравное, занятое работой существование, — и пусть я буду регулярно зарабатывать.

И ты, ты будешь там, моя сестра, мой ребёнок, моя жена.

Ты будешь бедной, чтобы больше походить на всех женщин. Для того, чтобы мы могли существовать, я стану работать весь день и тем самым буду твоим слугой. Ты станешь с любовью работать для нас в этой комнате, где, во время моего отсутствия, рядом с тобой будет находиться твоя простая швейная машинка… Ты будешь поддерживать такой хороший порядок, не упуская ничего, у тебя будет долгое, как жизнь, терпение и тяжкое, как мир, материнство.

Я вернусь, я открою дверь во тьму. Я услышу, как ты идёшь из соседней комнаты, откуда ты принесёшь лампу: слабый свет возвестит о тебе. Ты заинтересуешь меня твоим признанием, безмятежным и сделанным лишь с целью подарить мне твои слова и твою жизнь, заключающимся в том, что ты должна была сделать в то время, пока я не был там. Ты мне расскажешь твои воспоминания детства. Я их совершенно не пойму, ибо ты невольно сможешь сообщить мне о них лишь незначительные детали; я их не узнаю, я не смогу их узнать, но я полюблю этот нежный чужой язык, на котором ты будешь тихо рассказывать.