Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

В довершение осложнений оба были самолюбивы, раздражительны и нервны, оба любили поспорить и непременно доказать, и хотя в природе вообще было места довольно, но в нашем уезде его оказалось недостаточно в том смысле, что не хватило на два первые места: было первое и второе, но двух одинаково первых не могло быть даже для таких особ, как ротмистр Зыков и майор в отставке Лупинский. Злополучную пальму первенства пришлось брать с боя, и бой начался, не такой, разумеется, как был под Седаном или Вёртом, но для нашего города вполне занимательный.

Остроте неприязненных отношений помогло одно маленькое, можно даже сказать, смешное обстоятельство. В одно пасмурное, послеобеденное время глубокой осени, когда в окна стучал упорный мелкий дождь, a свинцовые тучи висели прямо над городом, ротмистр сидел с газетой у своего письменного стола. Вообще чувствительный к метеорологическим явлениям, Зыков был особенно скучен и всем недоволен в эту минуту.

— Черт знает, что за вздор пишут! — проговорил он, бросая газету, и только-что хотел встать, как позвонили.

— Пан пулковник е? — раздался сиплый бас на польском жаргоне. Зыков узнал голос доктора Пшепрашинского.

— У себя-с! — доложил денщик Игнатович, с интонацией, свойственной исправным солдатам, у которых все выходит на манер: «здравия желаю!»

— Принимае?

— С большим удовольствием, — рискованно удостоверил Игнатович и распахнул перед гостем двери.

— Экий болван! — произнес мысленно ротмистр, нехотя поднимаясь навстречу доктору.

В комнату вошел, грузно переваливаясь своим неуклюжим туловищем бегемота, уездный эскулап Пшепрашинский. Это был один из тех неудачных питомцев науки, которые роковым образом пятятся назад, вместо того, чтобы подвигаться вперед: кое-чему научившись в молодости, они, позднее, среди забот о насущных потребностях, среди карт, вина и сплетен, забывали очень скоро то, что знали, тупея, черствея и понемногу теряя на жизненном пути весь запас своего человеческого достоинства. Наука, больные, свет — все было принесено в жертву принципу наживы: практика давала мало — Пшепрашинский заменил практику коммерческими оборотами и из доктора превратился в ростовщика. Он не брезгал ничем, ничем не стеснялся и, хвастаясь, показывал какую-то историческую трость, которую ему заложил обнищавший потомок когда-то знаменитого предка. У доктора была польская родословная, польские замашки и та деланная, с детства внушенная ласковость взгляда, которая у поляков, нередко, переходит в приторную нежность яри их обращении к женщине.

Собеседники выпили чаю, покурили, поговорили и замолчали. Но доктор был находчив:

— A знаете, пан пулковник (польская утонченная вежливость непременно требует, чтобы человека величали непринадлежащим ему титулом: ротмистра- полковником, полковника — генералом, генерала- как-нибудь повыше, судью-паном-президентом и т. д.). - A знаете, пан-пулковник, ведь «пани маршалкова» на вас обижается…

— Лупинская? — удивился Зыков, не имевший повода даже мысленно обидеть «пани», по тон простой причине, что он о ней ни разу не думал. — A что-ж я ей такое сделал?

— Вы же были у них вечером в пиджаке и пани говорит, что с таким куцем пальто подобае только верхом ездить…

— Ваша пани — дура, — сказал Зыков, — да и вы…

— Пан пулковник! вскричал, сложив руки, доктор, — это же было давно… И что я тут виноват, когда «пани марш…»

— Она это вам говорила? — перебил Зыков сердито.

— Боже брони! Я слышал от Гусева, Гусев от Яроцкого, Яроцкий от Коршуна.

— A Коршун от их кухарки? откуда же больше? — спросил раздражительно Зыков.

— Нет, Коршун от Скорлупскаго, Скорлупский от Веред…

Но тут Зыков расхохотался. — Постойте, батюшка, постойте, ведь, знаете, это выходит, как это там, на первой-то странице: Исаак роди Иакова, Иаков роди Иуду, Иуда роди Зару от Тамары и т. д. Честь имею кланяться, доктор! Мне пора в казарму, там по крайней мере глупостей не услышу!

И, повернувшись к гостю спиной, Зыков стал надевать свои белые перчатки.

Нимало не смущаясь, доктор раскланялся и вышел. Он свое дело сделал…

И сам доктор, и сообщенная им сплетня были, разумеется, чистейшим вздором; но чем этот вздор был ничтожнее и глупее, тем сильнее язвил он дворянское самолюбие ротмистра. Как! Он только что из Петербурга, его перчатки белее снега, он знает наизусть либретто каждой оперы, и вдруг какая-то «пани Пшепендовска» находит… Ротмистр надел пальто и быстро зашагал по грязным, деревянным тротуарам, сердито сгоняя тростью попадающихся ему навстречу свиней. Он отправился вместо казарм к прокурору Шольцу.

Шольц сидел над огромной кипой бумаг, когда явился ротмистр.

— Как это вам покажется? — закричал Зыков прокурору, вышедшему к нему навстречу. — Как вам это покажется? — повторил он, и, не здороваясь, смотрел на Шольца требующими ответа глазами.

— Да ты хоть бы поздоровались сначала, — сказал Шольц, протягивая ему руку.

— Нет, да вы послушайте — И ротмистр рассказал бывшую у него сейчас сцену.

— Только-то? — удивился Шольц.

— Как только-то? — еще больше удивляясь, уставился на него глазами Зыков. — Да ведь это черт знает что! Я этого доктора чуть в шею не вытолкал. He знаю, как удержался.

— И хорошо, что удержались. Я уверен, что он не хотел вас обидеть. Просто по скудоумию и привычке к сплетням.

— Меня обидеть! — воскликнул ротмистр, протестуя и в тоже время обижаясь. — Да разве меня может обидеть лекарь Пшепрашинский или какая-то «пани Пшепендовека?» Что она такое? без рода, без племени, цыганка, гувернантка, из непомнящих родства…

— У вас все из непомнящих родства! Полно вам аристократничать то по старой гвардейской привычке, — сказал Шольц.

— Весь свой век в боннах трепалась, — продолжал, не слушая, Зыков, — a туда же законы общежития предписывает! Куцее пальто, как вам это нравится? Вот, прости Господи! болото… Сошлюсь на вас: что вы имеете против этого пиджака? И повернувшись на каблуках и уже смеясь сам, Зыков показал со всех сторон свой пиджак.

— Короток немного, — сказал серьезно Шольц, — впрочем, на вечер к «пани-маршалковой» годится.

Но Зыков уже забыл про пиджак и, шагая из угла в угол, продолжал говорить, останавливаясь на выразительных местах:

— В молодости, — ведь мне, батюшка, почти сорок! — я был отлично воспитан, и опытный человек разглядит это сразу: но, извините за выражение, изгадился совсем в этой трущобе, всякую манеру утратил, потому, представьте, с эдакими идиомами дело иметь!.. Возьмите, вон, хоть Платона Антоновича, — перешел он с свойственной ему легкостью на другой предмет, — ведь и газеты читает, в политике любого дипломата за пояс заткнет, и смолоду учился, видно — как же! давеча идем мимо предполагаемого сквера, он сейчас это: novus rех, nova lex, на исправника, понимаете, намекает, и про всякий-то случай у него иностранное словечко готово a ведь думать может только по-здешнему; «пан маршалок» у него первый человек и в присутствии раньше его словечка не вымолвит… Во всяком другом месте, — продолжал, переводя дух, Зыков, — я бы этого Лупинского себе на порог не пустил, a тут его на почетное место под образа сажают… Я человек вежливый, — уже тише продолжал Зыков, задумчиво поворачиваясь между окном и печкой, — я его предостерегал, предупреждал, я им всем говорил; — Обирайте, говорю, панов и жидов, помоги вам Бог! только солдата, Боже сохрани, не троньте, не допущу… Солдата и мужика, там, где могу, не дам. Солдат! — воскликнул Зыков, — ведь это святой, он на своих плечах всю Россию вынес, он еще себя покажет, a им, этим хищникам, все ни по чем… Ну! не послушались, не прочувствовали, пусть на себя пеняют! — значительно сказал Зыков и пошел излить свое негодование к Орловым.