Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Вы для чего приехали в Западный край? — неожиданно спросил он у «пана маршалка», заложив руки в свои зеленые карманы и смотря ему прямо в глаза.

— Как для чего? — переспросил озадаченный вопросом Лупинский — служить.

Гвоздика бесцеремонно захохотал. — Служить! а я приехал наживаться!

Петра Ивановича коробила эта сцена, но он всячески себя сдерживал, и только нервная улыбка выдавала его внутреннее раздражение.

— Право, Михаил Иванович, — начал дружески и совершенно задушевно Петр Иванович, воздвигаясь к Гвоздике, — право, я бы вам посоветовал быть осторожнее… Вон Гусев говорил, что в Тавлеевской волости вы отдали жиду стойковую пару за полторы тысячи в год, a в Барановской по 7 р. с двора на постройку правления собираете… Полторы тысячи, ведь это-с…

— A хоть бы три! — вдруг стукнул кулаком по столу Гвоздика, выведя на минуту звоном рюмок из пьяного забытья Шнабса, который открыл было глаза, блаженно улыбнулся, но тотчас же опять их закрыл.

— Хоть бы три! — повторил Гвоздика.

— Это ваше дело, — холодно сказал Лупинский — He всему есть предел, Михаил Иванович, ведь говорят, что вы народ душите! Проговорил, он, с ненавистью глядя на жирное лицо Гвоздики и решившись довести разговор до конца.

— Эх, Петр Иванович, Петр Иванович! — засмеялся вдруг добродушнейшим смехом Гвоздика, — ведь я уже вам докладывал, что коли слушать все, что говорят, так выйдет, что вы продаете клепку на таких мест, где от роду дубы не росли, a уж что про наружный осмотр евреев мелют, так, с позволения сказать, уши вянут слушать… Петр Иванович нервно свертывал и развертывал ал свою салфетку, a Гвоздика, на которого вдруг снизошло красноречие, продолжал тем же слегка подсмеивающимся, веселым тоном: — говорят, вон, что вы с Петра Михеева две тысячи взяли, чтобы его на второе трехлетие старшиной оставить, да за постройку Кругаловского волостного правления четыре тысячи, да с пана Яньковича за лес… так всему этому и верить? A Комаров вчера в клубе рассказывал — язык сами знаете какой — рассказывал, что Лупинский, мол, на верстовых столбах не только сам поживился, но и своему благоприятелю Вередовичу предоставил…

— Экий негодяй! — проговорил Петр Иванович.

— A этот, говорит, Вередович, — продолжал с видимым удовольствием Гвоздика, — как евангельский Лазарь, питается себе крупицами со стола господ и ничего, славу Богу, сыт! Он это про крупицы, a Вередович и выходит из буфета, насилу в дверь пролез… Все на него как взглянули, да так и покатились.

— A вы ему так и смолчали? — проговорил Петр Иванович, бpocaя салфетку и чувствуя сам, что краснеет.

A что же мне прикажете делать? не драться же лезть, когда я его могу кулаком пришибить? — великодушно произнес Гвоздика. Посмеялись, посмеялись, выпили, да и сели играть, a за картами, да за водкой, все, знаете, проходит! — высказал великую истину Гвоздика.

— Однако, ваша философия… начал Лупинский.

— Что же моя философия — не хуже всякой другой! перебил его Гвоздика, наливая себе рюмку водки. Моя философия вот где! — Он хлопнул себя по карману. — Было бы тут, a остальное… Ну, вставай, брат, засиделись, до клуба еще выспаться надо! — растолкал он Шнабса и стал прощаться.

Гости вышли в переднюю.

— Оставайтесь, господа, обедать! — засуетился, принужденно улыбаясь, «пан маршалок». Сейчас подадут… Душенька! крикнул он в дверь. Что же на стол?

Нет, уж увольте… Ей Богу, спать хочется, проговорил Гвоздика, зевая. И вынув часы из кармана, он произнес: — никак не завел? и, не обращая ни какого внимания на упрашивающего остаться обедать Лупинского, стал заводить часы.

— Экая скотина! — проговорил мысленно Петр Иванович, облегчая себя крепким словом. Так смотрите же, господа, пятницу не забудьте, преподобных московских святителей, — произнес он шутливо, прощаясь и едва сдерживая свое негодование.

— Это уж будьте покойны: затем и приехали! — произнес Шнабс так трезво и твердо, как будто он с неустанным вниманием следил за разговором.

— Ну, надевай шапку-то! скомандовал Гвоздика и, посвистывая, отворил дверь.

Они вышли.

— A он все никак на счет осторожности прохаживался, сказал, посмеиваясь, Шнабс, кивнув в сторону «маршалковской» квартиры. Я ведь все слышал, даром, что спал… Ну, и вы его тоже хорошо!

A я ведь думал, ты в самом деле… взглянул на него с некоторым удивлением Гвоздика.

— Нет, я потому больше, что уж скучно очень канитель-то эту слушать. Он, было, и мне так сначала: и гласностью, и жалобами, и репутацией пугал, a я ему: оставьте, говорю, Петр Иванович, меня все равно не сегодня — завтра выгонят; ведь седьмое место в три года — так уж я лучше на дорогу запасусь, a этому мужичью не все ли равно, кому платить? сегодня мне, завтра вам, a там кому-нибудь еще… С тех пор перестал — не трогает.

«Пани маршалкова» насилу дождалась выхода гостей.

— Я не понимаю, как ты позволяешь говорить Гвоздике такея вещи! — воскликнула она, сердито поправляя салфетку. И потом этот костюм — халат какой-то.

— Ты пойми, душенька, что он был немножко того, щелкнул себя Петр Иванович по галстуку, — и я не хотел поднимать истории при Шнабсе… Скоты! проговорил он сквозь зубы. И откуда все эти сведения, весь этот вздор! Особенно с этой проклятой клепкой: она у меня вот где, — показал он на затылок. — Намедни твой братец любезный подхватил какой-то нелепый слух в газетах. Ты ему напиши, что это все ерунда, — заметил он строго, — ерунда и ничего больше! — вскрикнул он, начиная горячиться.

— Конечно, конечно! поспешила сказать Мина Абрамовна, у которой мгновенно пропал весь гнев при виде страдания, выразившегося на лице мужа. He волнуйся, Pierre, тебе это вредно, — прибавила она с болезненной лаской в голосе. Но горевать было некогда, и «пани маршалкова» занялась предстоящими именинами.

Именины были торжеством, к которому готовились заблаговременно: из ближайшей волости, там где старшиной был старый приятель Петра Ивановича, обязаны были доставить к столу рябчиков, тетеревей, куропаток, a буде есть возможность, и дикую козу. В сумерки, накануне ярмарки, когда вся площадь уставилась возами с разной живностью, a евреи, подняв свои глянцевитые лапсердаки, шмыгали между рядами телег, хищно в них заглядывая, на двор к «пану маршалку» таинственно въехала нагруженная телега. Тотчас из кухни выскочил повар Михал, за ним, состоящий в должности мажордома, сторож опеки, Лука, и оба стали вытаскивать из телеги кульки, мешки, кадушки и кадочки, которые с необыкновенной ловкостью подхватывала судомойка Пелагея, исчезая с ними, как в разинутой пасти, в дверях темной и грязной кухни. Когда притащился последнюю кадочку с маслом — причем Михал, отведав кусочек, нашел его дюже солёным — в кухню вошла сама «пани маршалкова».