Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Сколько дичи? — спросила она озабоченно, так как дичь должна была играть главную роль за именинным столом.

— Двадцать пар рябчиков и пятнадцать штук тетерек! — отвечал в нос повар Михал, вынимая птиц одну за другой и с любовью завзятого охотника, взвешивая их на руке. — Эк настреляли! — не утерпел он, чтобы не сказать, — должно быть, в казенном лесу…

— A тут что? — прервала его рассуждения «пани», показав куда-то пальцем.

— Тут крупа, мука, масло… — И он с трудом приподнял за край тяжелую кадушку. — Солено дюже: на слойку не так-то…

— Перемыть можно, — строго заметила «пани». Не покупать же, — прибавила она с неудовольствием на замечание о слойке и, нагнув лицо к самой кадушке с маслом, не только его понюхала, но, с любознательностью домовитой хозяйки, даже лизнула.

Пересмотрев всю провизию до соленых рыжиков включительно, она стала соображать, сколько чего выйдет завтра и, смекнув приблизительно сколько ужаснулась именинному расходу. Хотя все это было и накупленное, но, раз попав в руки, немедленно приобретало в глазах Лупинской определенную цену собственности.

Между тем, именины приближались и, наконец, наступили. К сожалению, первый блин был комом: распечатанная почта заключала в себе какое-то неприятное замечание по опеке.

Кинув бумагу под стол, Петр Иванович помянул лихом Шольца и посулил всяких бед прокурорскому надзору. В эту минуту скрипнула осторожно отворяемая дверь.

— Что нyжнo? — oбepнyлcя сердито «пан маршалок».

Старшина из Кругаловекой волости поздравить с днем ангела желает! — доложил радостно Михал.

— Позови сюда! — сказал Петр Иванович и встал, потягиваюсь.

Дверь медленно отворилась, огромная фигура старшины, с цепью на шее, пролезла в нее боком и остановилась у притолоки.

— Здорово, Михей Петров! — весело сказал Петр Иванович.

— Честь имею поздравить, ваше высокородие, — также весело отвечал Михей Петров, — желаю всякого благополучия супруги и деткам, много лет здравствовать, чего от Бога себе желаете! — говорил без всякого смысла старшина, сопровождая каждое слово поклоном.

— Спасибо, братец, спасибо! — остановил его спич Петр Иванович и знаком подозвал к себе.

Тою же боковой походкой, осторожно, будто шеи по столу, старшина приблизился к столу. Петр Иванович сел и откашлялся…

Выпроводив старшину, Петр Иванович долго шагал по комнате, произнося какие-то невнятные звуки, что-то в роде: «обчелся», или «две тысячи». И на его именинном лице сквозило великое неудовольствие. Он был так погружен в свои соображения, что даже не заметил, как вошла жена.

— Душенька! — сказал он, когда она села у стола с головой в папильотках и с следами рисовой пудры на лбу, — душенька, я полагаю, надо бы пригласить Шольца…

— Прокурора! — удивилась она, — да, ведь, у нас не бывает…

— По моим соображения, его надо пригласить. Иван Тихонович мне сообщил по секрету, что он я как бы рад и даже, говорит, готов сделать первый шаг, но только тут примешалось постороннее влияние…

Пани молчала; она поставила себе за правило молчать, если не понимала «высших» соображений мужа.

— Я напишу записку, пошлю Михала, — сказал Петр Ивановнч, доставая бумагу.

— Помилуй! как же его оторвать от плиты?

— Так Луку пошли…

— Лука рябчиков чистит…

— Ну, пусть Пелагея сбегает, что ли?..

— Ах! — жалобно воскликнула пани, — она мне юбку плоит.

— Фу, ты, Господи! He самому же мне бежать… С вашими юбками, да плойками никакого дела не сделаешь! — И он сердито встал, с шумом отодвинув кресло.

— Пиши записку, я пошлю! — кротко сказала Мина Абрамовна, решаясь пожертвовать и рябчиками, и юбкой, чтобы не растревожить чутких нервов Петра Ивановича. Уступчивость жены тотчас привела его в нормальное состояние. Он опять сел, обмакнул перо и, сделав крупный восклицательный знак у слов «милостивый государь», долго ломал голову, как лучше пригласить на именины человека, которого только-что послал к черту, купно со всем прокурорским надзором.

Наконец, письмо было написано, запечено, и сторож Лука, оторванный от рябчиков, как дикарь, весь в перьях и пуху, отправился к прокурору.

В 8 чаcов вечера именины открылись официально: дети были умыты, одеты, завиты, бонна — m-lle Эрнестина Арну из Парижа, — с разрешения «пани маршалковой», приколола себе разовый бант, сторож Лука натянул свой парадный сюртук коричневого цвета, с огромным воротником и короткими рукавами; в гостиной зажгли столько огня, что гости, выходя из полутемной передней, жмурились, пока не привыкли к этой именинной иллюминации; «пани маршалкова» поминутно смотрелась в зеркало, улыбаясь и чувствуя себя хозяйкой всего этого торжества. Этот день всегда поднимал Лупинских в общественном мнении: они угощали с таким радушием, что не было никакой возможности устоять против их предупредительного внимания. В гостиной было светло, пахло духами и помадой, хозяева сияли улыбками, a дети смотрели настоящими херувимами, и хотя эти херувимы только что подрались за дверью, растрепав свои напомаженные и завитые головы, но здесь, в ожидании гостей, они были так благовоспитанны и милы, что могли служить моделью всякой благовоспитанности вообще.

В гостиной было парадно, как на выставке: зато девичья и кухня представляли такую закулисную картину, один взгляд на которую мог отбить всякую охоту праздновать именины: в девичьей были сложены в одну кучу, детские постели, сдвинута в угол лишняя мебель, висели юбки самой «пани» и халат самого «пана», сюда стащили все, что в обыкновенное время размещалось по своим местам, a теперь только мешало; тут же, на столе, за дверью была приготовлена закуска, стояли бутылки и таинственно покрытый салфеткой поднос с десертом. Тут нельзя было повернуться, чтобы чего-нибудь не задеть и не уронить. В кухне было еще хуже: там, пылающая с утра, плита, до такой степени накалила атмосферу, что только привычный человек мог в ней не задохнуться, a повар Михал был, славу Богу, человек привычный; в кухне было тесно, грязно, жарко и требовалось, чтобы все было хорошо, К довершению общей суматохи, приглашенный, в качестве главного распорядителя, клубный официант Кузьма, так угостил себя в честь московских святителей водкой, что, потеряв равновесие, полетел с лестницы вместе с самоваром, плеснул в пудинг уксусу, разбил мимоходом три тарелки, и был, наконец, вытолкан Михалом в шею для протрезвления на холод. В кухне, в зеленоватом чаду пригоревшего масла, раздавалась брань на всех наречиях Полесья, и каждое блюдо приправлялось такими пожеланиями имениннику и его гостям, что удивительно, как этот именинник и его гости не добавились на первом же куске. В гостиной становилось, между тем, все параднее и торжественнее от прибывающих поминутно гостей: к 10-ти часам гостиная была так полна, что мужчины наступали друг другу на ноги, a дамы не знали, куда деваться с своими шлейфами, и над головами гостей стоял такой же чад от папирос, какой в кухне стоял от именинного ужина. Петр Иванович был в видимом волнении; он тревожно оборачивался каждый раз, как отворялась дверь из передней, и, делая несколько шагов вперед, на встречу гостю, внутренне досадовал, не видя лиц, которые должны были служить украшением званного вечера. В 10 часов не было ни Орловых, ни Шольда, и провравшийся в своем непрошенном усердии Иван Тихонович сидел, как на иголках, посматривая то на дверь, то на часы. Кто-то спросил об Орловых.