Чарльз Сноу - Наставники. Коридоры власти

И вдруг я не без удовольствия подумал, что понимаю, в чем дело. Новый год приходится на вторник. Роуз каждый год заседает в числе тех, кто составляет список представленных к наградам и титулам. Может быть, у нас в министерстве кто-то о чем-то проговорился?

— Просочились какие-то сведения? — спросил я.

Роуз посмотрел на меня сердито.

— Боюсь, что я вас не понимаю.

— Я хочу сказать, может быть, стали известны какие-то имена из списка, который будет объявлен на будущей неделе?

— Нет, дорогой мой, ничего похожего. Совершенно ничего похожего. — Не часто он вот так позволял себе вспылить. Он с усилием сдержал досаду и заговорил спокойно, отчетливо, старательно выбирая слова. — Я не хотел тревожить вас без необходимости. Помнится, несколько месяцев назад я говорил вам, что на меня с разных сторон оказывают нажим, которому я по мере сил стараюсь сопротивляться. Когда, бишь, это было?

У нас обоих была отличная, хорошо тренированная память. Я мог ему и не подсказывать, он сам знал, что это было в сентябре, когда он предупреждал меня, что «враги не дремлют». Мы оба могли бы сейчас кратко и точно изложить тот разговор на бумаге.

— Так вот, должен с огорчением признаться, что я не мог сопротивляться до бесконечности. Эта публика — как там они себя именуют, на своем мерзком жаргоне? Группы нажима? — готова действовать через нашу голову. У нас нет способа этому помешать. Некоторые наши ученые (я имею в виду самых выдающихся ученых, наших советников по линии обороны, едва ли нужно напоминать вам, что это — линия нашего друга Куэйфа) будут снова проверены с точки зрения их благонадежности. Мне кажется, эта процедура будет именоваться — не слишком изящно — «двойная проверка».

Роуз продолжал разъяснять положение — властно, четко, педантично, — и в голосе его слышались досада и отвращение, отвращение ко мне, кажется, не меньшее, чем к «группам нажима». Отчасти на него оказывают нажим по милости Бродзинского, который обрабатывает своих знакомых — членов парламента. Отчасти люди, пришедшие к той же точке зрения независимо ни от кого. Отчасти тут сказывается влияние Вашингтона — возможно, тут сыграли роль речи Бродзинского, или его американские друзья, или, может быть, это — заокеанское эхо того парламентского запроса.

— Мы могли бы противостоять нажиму каждой из этих пружинок в отдельности, — продолжал Роуз, — хотя, как вы, наверно, заметили, наши хозяева, как бы это лучше выразиться, не всегда бывают по-кромвелевски независимы, когда им приходится иметь дело с «намеками» наших старших союзников. Но мы не можем противостоять им всем вместе. Попытайтесь поверить нам на слово.

Наши глаза встретились, лица у обоих были непроницаемые. Роуз, как никто другой, рассыпался в извинениях, когда это было никому не нужно, — и, как никто, терпеть не мог извиняться, когда извиниться очень даже следовало.

— Суть в том, — продолжал он, — что кое-кто из наших виднейших ученых, которые оказали государству немалые услуги, вынужден будет подвергнуться крайне унизительной процедуре. В противном случае он больше не будет допущен ни к какой серьезной работе.

— О ком именно речь?

— Есть двое или трое, которые для нас не так уж много значат. И затем — сэр Лоуренс Эстил.

Я не сдержал улыбки. Невесело усмехнулся и Роуз.

— Ну, знаете, по-моему, это довольно забавно, — сказал я. — Хотел бы я посмотреть, как ему об этом скажут.

— Мне думается, его сюда включили, чтобы все это выглядело несколько пристойнее, — сказал Роуз.

— Кто остальные?

— Один — Уолтер Льюк. Строго между нами, поскольку он главный ученый советник правительства, мне кажется, что это очень дурной знак.

Я выругался. Потом сказал:

— А все-таки, может, Уолтер и пойдет на это, он ведь толстокожий.

— Надеюсь. — Роуз помедлил. — Другой — ваш добрый старый друг Фрэнсис Гетлиф.

Я долго молчал. Потом сказал:

— Стыд и позор.

— Я с самого начала пытался дать вам понять, что я тоже отношусь к этому без восторга.

— Это не только позорно, но и грозит серьезным скандалом, — продолжал я.

— Это одна из причин, почему я вытащил вас сегодня из дому.

— Послушайте, — сказал я, — я прекрасно знаю Фрэнсиса. Знаю с юности. Он человек очень гордый. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь, чтобы он на это пошел.

— Скажите ему, что это необходимо.

— С какой стати ему соглашаться?

— Из чувства долга, — сказал Роуз.

— Он вообще нам помогал только из чувства долга. Если его к тому же еще станут оскорблять…

— Дорогой мой Льюис, — холодно и зло прервал Роуз, — очень многих из нас, людей, конечно, не столь выдающихся, как Гетлиф, но все же не последних в своем деле, так или иначе оскорбляют, когда наша карьера подходит к концу. Но это не значит, что мы можем позволить себе оставить свой пост.

Это был чуть ли не единственный случай, когда он пожаловался на свои невзгоды, да и то не прямо.

Я сказал:

— Фрэнсис хочет только одного: продолжать свои исследования и жить тихо и мирно.

— Не кажется ли вам — я позволю себе воспользоваться вашим же выражением, — что если он поступит, как хочет, то и у него и у всех нас останется еще меньше надежды жить тихо и мирно. Хватит глупостей, — резко продолжал Роуз. — Все мы знаем, что политика Куэйфа опирается на знания и научные выводы не чьи-нибудь, а Гетлифа. С точки зрения военной — мы, кажется, все в этом согласны — у нас нет лучшего научного авторитета. А раз так, он просто обязан переступить через свое самолюбие. И вы обязаны ему это растолковать. Повторяю, это одна из причин, почему я решил сообщить вам эту неприятную новость еще сегодня. Завтра он, вероятно, уже все узнает сам. Вы должны смягчить удар заранее и уговорить его согласиться. Если вы так горячо поддерживаете политику Куэйфа — а мне, уж извините, по некоторым признакам кажется, что так оно и есть, — вы просто не можете этого не сделать.

Я подождал минуту, потом сказал как мог спокойнее:

— Я только сейчас понял, что и вы так же горячо поддерживаете эту политику.

Роуз не улыбнулся, даже глазом не моргнул, ничем не показал, что я попал в точку.

— Я — государственный служащий, — сказал он, — я веду игру по всем правилам. — И вдруг живо спросил: — Скажите, а эта проверка поставит Фрэнсиса Гетлифа в очень трудное положение?

— А по-вашему, с ним будут достаточно разумно обращаться?

— Им разъяснят — может быть, даже они в какой-то мере и сами это понимают, — что он человек очень нужный. — И уже без всякой язвительности Роуз продолжал: — Он слывет крайним левым. Вам это известно?

— Разумеется, известно. В тридцатых годах он был радикалом. В каком-то смысле он и по сей день считает себя радикалом. Что касается его образа мыслей, может быть, это и справедливо, но в душе никакой он не радикал.