Чарльз Сноу - Наставники. Коридоры власти

Роуз помолчал немного. Потом носком башмака показал на что-то справа от меня. Я обернулся и поглядел. Роуз показывал на портрет, писанный маслом, каких здесь, в гостиной, было множество: генерал времен царствования королевы Виктории, точнее, войны с бурами, — в бакенбардах, краснощекий, с глазами навыкате.

— Беда в том, — сказал Роуз, — что наши «старшие» союзники прилежно перечитали все речи Фрэнсиса Гетлифа, все до единой, и воображают, будто никто из нас ничего о нем не знает. Но одно из немногих преимуществ жизни в Англии — что мы все-таки немножко знаем друг друга. Согласны? Знаем, к примеру, и это довольно существенно, что Фрэнсис Гетлиф так же склонен изменить отечеству, как, скажем… — И Роуз без особого ударения, но самым своим саркастическим тоном прочитал подпись под портретом: — Генерал-лейтенант сэр Джеймс Брюднал, баронет и кавалер ордена Бани…

В нем и сейчас ощущалась затаенная тревога. После того как он предупредил меня о Фрэнсисе, она не затихла, а возросла. Настало напряженное молчание, потом Роуз сказал:

— Вам следует предупредить Гетлифа еще кое о чем. Признаться, я считаю, что это оскорбительно. Но, по нынешним понятиям, подобная проверка, видимо, требует так называемого «расследования» и в области сексуальных отношений.

Застигнутый врасплох, я ухмыльнулся.

— Напрасно будут стараться. Фрэнсис женился совсем молодым, и они с женой по сей день живут очень счастливо. А чего, собственно, эта публика доискивается?

— Я уже намекал им, что было бы не слишком тактично заговорить на эту тему с самим сэром Фрэнсисом Гетлифом. Но они сочтут своим долгом перебрать все его знакомства и проверить, нет ли чего-нибудь такого, из-за чего его кто-нибудь может шантажировать. Иначе говоря, насколько я понимаю, они хотят выяснить, нет ли у него любовниц или иных привязанностей. Как вам известно, существует престранная точка зрения, что раз человек гомосексуалист, то он, по всей вероятности, еще и предатель. Хотелось бы мне, знаете ли, чтобы они сказали это господам Иксу и Игреку.

Впервые осторожнейший Роуз ничуть не заботился об осторожности. Он назвал по именам одного из самых твердолобых министров и некоего высокопоставленного общественного деятеля.

— Хотелось бы мне, — эхом отозвался я, — чтобы кто-нибудь сказал Фрэнсису, что, когда докапываются, не гомосексуалист ли он, это и есть серьезная проверка благонадежности.

Забавная мысль. Но потом я сказал:

— Знаете, вряд ли он это стерпит.

— Обязан, — сказал непоколебимый Роуз. — Это невыносимо, но такова наша жизнь. Я вынужден просить вас сегодня же ему позвонить. Вы должны поговорить с ним, пока до него еще ничего не дошло.

Мы помолчали.

— Сделаю все, что только в моих силах, — сказал я.

— Весьма признателен, — сказал Роуз. — Как я уже говорил, это только одна причина, почему мне непременно нужно было с вами сегодня побеседовать.

— А другая? — До сих пор я соображал туговато, но тут вдруг понял.

— Другая причина — боюсь, что через ту же процедуру придется пройти и вам.

Я даже вскрикнул. Меня охватило бешенство. Такая оплеуха!

— Мне очень жаль, Элиот, — сказал Роуз.

Много лет он звал меня просто по имени. А сейчас, сообщив мне эту новость, он почувствовал себя совсем чужим, как в первый день нашего знакомства. В сущности, он всегда не слишком жаловал меня. За много лет у нас установились отношения доброго сотрудничества, какое-то уважение, какое-то доверие. Я доставлял ему немало хлопот, так как при своем независимом положении позволял себе вольности, о каких государственный служащий, озабоченный своей карьерой, и помыслить не может. Ему было не всегда легко переварить то, что я говорил и писал. Он каждый раз одолевал себя не по добродушию, но по обязанности. Теперь настала минута, когда он не в силах был защитить меня, как, по его понятиям, следовало бы защищать коллегу. И именно поэтому я был ему неприятнее, чем когда-либо.

— Хоть это и малое утешение, но вся эта история никак не связана с нажимом со стороны наших союзников, — сказал он чопорно. — Они интересовались Гетлифом, но отнюдь не вами. Нет, у вас, видимо, есть враги здесь, в Англии. Как я понимаю, это для вас не такая уж неожиданность.

— Вы думаете, я стану это терпеть?

— Я вынужден сказать вам то же самое, что уже высказал в применении к Гетлифу.

Некоторое время мы молча сидели друг против друга; потом он сказал напряженно, холодно и враждебно:

— Я считаю своим долгом насколько возможно облегчить вам все это. Если вы не желаете подвергаться этой проверке, я постараюсь изобрести какой-нибудь предлог — в конце концов это не свыше сил человеческих, — и вопросами обороны займется кто-нибудь другой, кем не так интересуется служба безопасности. Разумеется, — прибавил он с усилием, возвращаясь к обычной учтивости, — никто другой не будет для нас столь неоценимым помощником, дорогой мой Льюис.

— И вы серьезно думаете, что я могу согласиться на подобное предложение?

— Я делаю его с чистой совестью.

— Вы же знали, что я не могу согласиться.

Роуз разозлился не меньше моего.

— Неужели вы сомневаетесь, что я отбивался от них месяцами?

— И все-таки они настояли на своем.

Теперь Роуз говорил с подчеркнутой беспристрастностью, с подчеркнутой рассудительностью:

— Повторяю, мне очень жаль, что так случилось. Да будет вам известно, что я отстаивал вас и Гетлифа чуть ли не всю осень. Но после вчерашнего разговора с ними у меня не осталось выбора. Повторяю также: я готов сделать все, что только во власти нашего министерства, чтобы облегчить вам это испытание. На вашем месте я, конечно, чувствовал бы то же, что и вы. Прошу вас, не думайте о звонке Гетлифу. С моей стороны было опрометчиво просить вас об этом, поскольку мне предстояло сообщить вам новость для вас еще более неприятную. Кстати, и для меня тоже. Нет надобности решать что-либо сегодня же. Дайте мне знать завтра, как вы предпочтете поступить.

Он говорил здраво и беспристрастно. Но я сидел напротив, и он видел во мне воплощенный укор. И ему хотелось только одного — чтобы я убрался с глаз долой. Что до меня, я даже не в силах был оценить его беспристрастие.

— Да, выбора у меня нет, — сказал я грубо. — Можете сказать этим господам, чтоб делали свое дело.

В тот вечер я выполнил свой долг и позвонил Фрэнсису в Кембридж. Я был зол на него, совсем как Роуз на меня, потому что вынужден был его уговаривать. Я был зол, потому что Фрэнсис упрям и неподатлив и уговорить его нелегко. Я был зол на Маргарет, потому что, как любящая жена и человек горячий и принципиальный, она говорила то, что хотел бы сказать я: что и Фрэнсису и мне надо подать в отставку, а там пусть делают, что хотят.