Виктор Ворошильский - Сны под снегом [Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина]

19 марта тронулась Италия.

А Берлин, а наконец Польша, этот непотухший вулкан, лишь наполовину придушенный железной крышкой Империи.

В мартовском номере петербургского журнала появилась повесть, от которой веет духом западной анархии.

Скрипят гусиные перья доносчиков.

Цензоры слишком снисходительны.

А министр спит?

Даст Бог, все как-нибудь образуется, бормочет размякший Кукольник.

У императора доброе сердце.

В молодости я тоже провинился, написал историю, думал-Сибири не миновать, а Его Величество все простил и теперь снова ко мне милостив.

Образуется.

Князь, правда, гневается.

Но не будем терять надежду.

Не терять надежду?

Пожалуйте, ваше благородие, лошади готовы.

В губернии довольно отдаленные.

Через Шлиссельбург и Вологду, Кострому и Макарьев на Унже, бескрайними лесами севера, весенним размокшим трактом.

Дзинь-дзинь-дзинь под дугой, а ямщик погоняет лошадей.

Значит, это на самом деле?

Рашкевич посапывает во сне, а просыпаясь при каждом более сильном толчке хватает меня за руку, неожиданно пугаясь, не выпрыгнул ли я из кибитки.

Я тут, капитан, можете спать спокойно.

Платон на облучке рядом с ямщиком, но тоже беспокоится, то и дело оборачивает кудлатую и добродушную рожу, удобно ли мне ехать.

Верный слуга.

Платон, Платон, и все, Платон, из-за тебя. Если бы ты тогда из Москвы не донес маменьке, что меня направляют в Лицей, а я противлюсь этому, вся жизнь покатилась бы иначе.

Платон широко раскрывает невинные глаза.

Как же было не донести, барин. Ведь страшно. Ольга Михайловна строгая.

Все глубже в лес.

Из-под копыт правой пристяжной вылетают комья грязи и разбиваются о толстые, коричневые стволы.

А еще, оборачивается Платон, от сумы да от тюрьмы не открестишься, говорит простой народ.

Над нами Бог, а мы под начальством.

Философ из тебя, мой добрый Платон.

Дорога мрачная и однообразная.

На стоянках Рашкевич долго и добросовестно ругает станционных смотрителей, затем с легким смущением поглядывает на меня.

Жандармы озябли, не сочли бы вы уместным.

Да с величайшей охотой.

Человек, водки!

Жандармы сипло благодарят и вытирают мокрые усы рукавами.

А вы, капитан, не сделаете ли мне одолжение.

Почему бы нет, служба — службой, а с благородным человеком.

Впервые испытываю это блаженное оцепенение и тепло, а вслед за ними — неожиданную сердечность к чужому детине в эполетах, с которым связало меня мое несчастье и его собачья служба.

А потом — дальше в лес, в грусть и неизвестность.

Деревья расступаются перед кибиткой и снова сходятся за ней, сплетаясь в густую, темную стену, которая бесповоротно отгораживает меня от всего, что было раньше.

Далеко за ней остались пророки, провозглашающие наступление золотого века, и народы, свергающие троны.

Далеко Петербург кубами зданий нагроможденный и лебеди на царскосельском пруду.

Букинисты, которые тревожно оглядываясь, достают из-под прилавка французские новинки, и заламывающие руки актеры Александрийского театра.

Философия, литература, мечты.

И вы, Алина.

Мне не позволили проститься с вами.

Даже записку я не успел написать.

Je suis comme Calypso qui ne pouvait se consoler du départ de Télémaque, avec cette petite différence que c’est Calypso qui a quitté son Télémaque. En attendant je suis ici à augmenter les flots de Viatka par les torrents de mes larmes.

Мишель, меня нельзя так любить, у меня муж и я уже старая, мне скоро исполнится тридцать лет. Я люблю вас как младшего братца.

Милая, милая Алина, увижу-ли я ее когда-нибудь?

Рычание расходившейся Ладоги.

Выжженая до фундаментов, Кострома.

Лица одичавших от голода туземцев за Макарьевым.

Что это вы грустите? Посмотрите-ка лучше, птицы-то в лесу сколько! А рыбы-то в реках, даже дна от множества не видать!

Adieu, ma bonne soeur, et surtout souvenez vous de l’inconsolable Calypso.

Бескрайними лесами севера, размокшим весенним трактом.

Вы гордец, Михаил Евграфович. Вы думаете: что тут разговаривать с этой глупой вятской барыней, какая-то там губернаторша. Все равно не поймет.

Ну, что вы, Ариадна Антоновна.

Вы из большого света, из петербургских салонов, я знаю, вы ходили в оперу, слушали Виардо, Фреццолини. Музыка, огни, общество изысканных дам.

Ариадна Антоновна.

Не возражайте, пожалуйста. Это правда, я этакая провинциальная наседка. Муж, дети, прислуга — и для украшения — эти скучные приемы, вроде сегодняшнего. Я должна с этим смириться и не пытаться разговаривать с человеком вашего круга. Или самое большее: как вы находите наш городок, милый, не правда ли?

Ариадна Антоновна, прошу поверить мне, вы несравненно прекрасней и интересней всех дам, с какими я только мог встречаться в Петербурге.

О, я услышала столичный комплимент. Это даже приятно. Но не опасайтесь, я не приму его слишком буквально. Женщине моего возраста подобные вещи может говорить только бонвиван с Невского проспекта. Смешно, но мне кажется, что я покраснела. Да говорите же что-нибудь, пока я не приду в себя.

Ариадна Антоновна, стыдно признаться; но я не вел такой жизни, какую вы подозреваете. Петербург — серый и грустный. Опасаюсь, что я теперь упаду в ваших глазах.

Нет, нет, вы. Ах, какой я себя чувствую смущенной. Вы читали «Wahlverwandschaften» Гете? Разумеется, читали. Помните место, когда Шарлотту охватывает смущение? Если бы я могла вас видеть не только на этих ужасных приемах.

Аким Иванович очень ко мне расположен.

Вы хотите дать мне понять, что благодарность к мужу делает невозможной дружбу с его женой. Стало быть вы подумали. Какая я глупая.

Я вовсе, вовсе так не подумал, я не в состоянии сказать то что думаю без того, чтобы не быть тут же неверно понятым. Я хотел только выразить радость, что не только Аким Иванович, но и вы отнеслись ко мне благосклонно. Что бы я делал в этой Вятке, прошу не гневаться, может, она и милая.

Не оправдывайтесь. Ради Бога, не оправдывайтесь. Как же Вятка может быть для вас милой.

Но сейчас, когда я встретил вас.

Когда я вас встретила. Ну да, мы дикари, но порой мы тоскуем о какой-то красоте и тогда. Вы знаете, мы абонируем журналы, этот господина Сенковского и господина Краевского тоже. Я читала ваши повести и думала.

Вы читали мои несчастные повести.

Я пыталась представить себе автора. Очень ли он грустный и злой на этот мир. Наверно да, думала я, но раз он пишет, значит верит в некий смысл, в нечто скрытое, может далекое, что лишь наступит, и раз так, то не может же он быть по настоящему грустным и злым, как все обыкновенные люди, которые не видят ничего, кроме этого маленького мирка и так и живут, со дня на день, со дня на день, как мы здесь, всегда со дня на день. Вы надо мной смеетесь?

Вы необыкновенная женщина, Ариадна Антоновна.