Виктор Ворошильский - Сны под снегом [Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина]

И в самом деле, зачем вам разговаривать со мной серьезно. Вполне достаточно этих любезных словечек.

Ариадна Антоновна, вы в самом деле необыкновенная женщина, и я был бы очень счастлив, если бы мог ответить: да, я верю в этот скрытый смысл, стремлюсь, вижу. Но я в темном лесу, оглушенный, спотыкающийся. Ничего не знаю.

Вы ничего не знаете.

Узнал только что, что рядом кто-то, кого я меньше всего ожидал здесь встретить.

Значит вы.

Я вам не помешаю? Ариадна Антоновна, это страшный эгоизм, другие тоже жаждут познакомиться с пришельцем из большого света.

Господин Салтыков. Госпожа Пащенко, жена управляющего Палатой Казенных Имуществ.

Очень приятно.

Елена Дмитриевна, я оставляю гостя под вашей опекой.

Ну что, как вы находите наш городишко, милый, не правда ли?

Я просто восхищен.

Сон измучит, испугает, нарушит покой.

Сон успокоит, утешит, откроет мыслям то, о чем велено молчать наяву.

Веры Павловны на этот раз сон, героини не моих романов. Не моих, а словно немного и моих.

Не моей шла дорогой, а все же перешла мою дорогу.

Вера Павловна, эмансипантка, из родительской вырванная неволи, за молодого выданная медика, из тех новых людей, что появились на столичной мостовой в середине пятидесятых годов.

Не сразу сон, сначала жизнь; стало быть швейная мастерская, которой она заведует; тут женщины, сбежавшие от унижения и нужды, дружно трудятся в гигиеничных условиях.

Она счастлива, потому что всем ее существованием управляет рассудок и сердце, не вековые предрассудки.

Так вот во сне светлое будущее увидела Вера.

Оно приняло форму дворца с престранной архитектурой, с огромными окнами, наполненного цветами, а также электрическими солнцами.

Вокруг — поля пшеницы с тяжелыми колосьями, апельсиновые рощи, ярко цветущие сады.

Где я? — вопрошает она, пораженная.

Ты в России — слышится таинственный голос. — Смотри дальше.

Полы, двери, вся мебель во дворце будущего — из чудесного легкого металла, называемого алюминием.

Из алюминия же, а также из хрустали, столовые приборы; на них едят в большом зале — ах, сколь наполнен деталями этот сон — общий обед из пяти или шести блюд; горячие блюда ожидают в специальных углублениях, наполненных кипятком.

В другом зале жители будущего проводят вечера; посмотри — танцы, музыка, пение; состав же капеллы беспрерывно меняется, тут ведь, когда ему хочется, каждый артист.

Все красивы и здоровы, носят удобные и исполненные грации туники, а их движения, как женщин, так и мужчин, характеризуются несказанной гармонией, заметной не только во время отдыха, но и в работе.

Ибо в течение дня они все, естественно, работают; но сколь радостен этот труд, легкий, быстрый, с пением; сейчас как раз уборка урожая, почти все делается машинами, люди только управляют ими, а от зноя их защищает огромный полог, передвигающийся по мере продвижения работ.

Но каким чудом это свершилось?

Как? Обыкновенно. Просто люди стали умнее, стали обращать на пользу себе громадные силы и средства, которые прежде тратили без пользы и прямо во вред себе. Трудно было людям только понять, что полезно, они ведь были в то время еще такими дикарями, такими жестокими, безрассудными. Но когда, наконец, они стали понимать, исполнить было уже нетрудно.

Такой сон приснился Вере Павловне, эмансипантке.

Сон легальный, хотя его автор узник.

Толстая печать, как колесо кибитки, оттиснутое на мокрой дороге: дозволяется.

Государственный узник продолжает находиться за стенами, но рукопись подобно арестанту, у которого не нашли состава преступления, под жандармским конвоем покидает крепость.

Провела следственную комиссию.

Придавленная печатью лежит она на письменном столе Некрасова.

В типографии Вульфа набирают ее астматические наборщики.

Они слишком утомлены, чтобы видеть такие чудесные сны.

Но потом пахнущий краской номер кладут под подушку стриженые барышни, которые убежали из дому, и лохматые медики, завтрашние спасители человечества.

Ты видела будущее. Говори всем: будущее светло и прекрасно. Любите его, приближайте его, работайте для него, переносите из него в настоящее все, что можно перенести.

Да, это прекрасно.

Как ослабела цензура, дозволяет видеть столь прекрасные сны.

Даже в Петропавловской Крепости.

А на моем пути — вятская топь, тверской овраг и рязанская навозная куча.

Прошло дорогу светлое, Веры Павловны маленькими ножками.

А в крутогорской губернии, ибо и такая есть или нет ее.

Permettez vous, Щедрин, Николай Иванович, здешний чиновник.

Эй, Павлушка, отчего ты водку не подаешь? Разве не видишь, чиновник наехал?

Укатали сивку крутые горки.

Это такая известная поговорка.

В одном из далеких уголков отечества нашего.

Щедрин начинает рассказ о Крутогорске.

Быть может я, Салтыков, когда-нибудь вырвусь из Вятки.

Умоляю ваше превосходительство ходатайствовать у Его Величества, дабы соблаговолил.

Щедрин уже не питает тщетных надежд.

Когда въезжаете, читатель, в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончается, что вы ничего уже не можете требовать от жизни.

Отсюда даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру: куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь, степь, лес и луга.

Крутогорск, эй, Крутогорск. Вы позволите, милостивый государь, отставной подпоручик, Живновский. Крутогорск, сторона, так сказать, антропофагов, сторона лесная, купцы бородатые по улицам ходят, кафтанишко на нем оборванный, а в сапоге миллионы носит. Разве не сказано в Писании: овцы без пастыря — толку не будет.

Ой, ваше благородие, если бы хоть до Покрова обождать. Обождать-то, для-че не обождать, это все в наших руках, да за что ж я перед начальством в ответ попаду — судите сами? В таком случае за подожданье по гривне с души, а душ в волости с четыре тысячи.

Так-то брат, в нас, канцеляристов, княжны влюбляются. Какие брат у нее ручки, скажу тебе, истинное чудо. Что ручки, тут главное дело не ручки, а становым быть.

А уездный лекарь у нас — вот это туз. От села к селу со здоровенным шприцем ездит, оспу вам, говорит, прививать буду. Смилуйся, сердечный. Почему бы и нет, можно бы и смилостивиться.

Губернское начальство, князь Чебылкин высказывается об изящных искусствах.

Странное какое-то они нынче принимают направление. Естественно, порок надо клеймить, но так, чтобы не пострадала нравственность. Например, в комедии — представьте, господа авторы, взяточника, омерзительную фигуру, во всем, так сказать, величии ее безобразия. Но в финале пусть из-за декорации вдруг высунется рука, которая и схватит негодяя за волосы, да как потрясет его! Тут занавес опускается и зритель выходит из театра успокоенным.