Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Мужчина и женщина стали смотреть на выходивший из церкви народ. Все, кто ни проходил, говорили, что идут встречать Индже. Мужчина и женщина переглянулись, и глаза их налились слезами. Они спешились и пошли вместе с толпой, ведя мулов в поводу. Мужчина хмурил свои косматые брови и взволнованно шептал:

— Скажу ему: «Я — Сяро Барутчия. Узнаешь? Вот, сам пришел. И Пауну привел с собой. Когда ты резал, убивал, я в тебя выстрелил, убить хотел. А теперь ты защитник, отец наш… Так дай поцелую руку и ногу тебе. И делай со мной что хочешь…»

А Индже уже вступил в село. Он не хотел спешить, сдерживал поступь коня, который почему-то сделался буен, нетерпелив. Вдруг на середину улицы выскочил и встал у Индже на дороге маленький человечек. Это был Горбун. Остановился и стал смотреть. Казалось, он дивится Индже, его коню, его шитой золотом блестящей одежде и трепещущему над лбом павлиньему перу. Индже проехал бы мимо, если бы не заметил у этого уродливого горбатого паренька под мышкой ружье. Добрых мыслей полна была голова Индже, и не хотел он нынче видеть людей с ружьями. Да и весело ему было, захотелось пошутить.

— Эй, послушай! — крикнул он Горбуну. — Дай-ка сюда ружье!

Горбун нахмурился, что-то пробормотал и пустился бежать. Индже увидел вблизи глаза паренька, и они пробудили в душе его что-то такое, чего он сам не мог понять. Дав немного поводья коню, он поехал за пареньком.

— Давай ружье! — кричал он, смеясь.

Горбун вбежал в одни ворота, Индже — за ним. Воеводы остановились на улице и стали ждать, улыбаясь, так как видели, что он шутит. Индже повернул коня обратно. В тот же миг Горбун вскинул ружье, прицелился и выстрелил. Взвился белый конь, пошатнулся Индже в седле, упал на землю.

Кто был ближе, соскочили с коней, бросились к Индже, подняли его. Другие кинулись ловить Горбуна. Не теряя времени перенесли Индже в сени того дома, во дворе которого он упал. Расстегнули на нем одежду, стали искать рану, чтобы скорей ее перевязать. А снаружи поднялся страшный шум. Метались черные кони, блестели ятаганы, раздавались полные боли и отчаяния крики:

— Воеводу убили! Индже убили!

С двух сторон поскакали всадники, чтоб отрезать путь Горбуну и схватить его. Двигавшаяся от церкви крестным ходом толпа повернула обратно и разбежалась, женщины завыли, все село наполнилось криками, плачем.

До этого бабушка Яна Калмучка сидела возле своего дома, прислонившись к стене там, где случилось сесть, и, несмотря на страшную суматоху вокруг, сохраняла спокойствие — главным образом из-за старости и глухоты. Но, услышав со всех сторон крики: «Индже! Индже убили!» — вздрогнула и бросилась к сеням. Она появилась там дрожащая, костлявая, сверкая беспокойно бегающими глазами. Хлопотавшие вокруг Индже воеводы решили, что она спятила со страха, и выгнали ее вон.

Но она успела взглянуть на Индже. Он лежал на полу, привалившись к стене, без шапки. Шапка с павлиньим пером валялась рядом. Смуглое лицо его не выдавало боли, но дышал он трудно, тяжело, и под ним натекла лужа крови.

Во двор набился народ. Привели Горбуна. Двое воевод — Добри и Вылчан — крепко держали его, закрутив ему руки за спину.

— Вот кто убил! Вот кто! — кричали вокруг кырджалии, размахивая ятаганами.

— Постойте, мы его к Индже отведем. Пускай он скажет!

Стоявшие вокруг Индже вышли. Тогда бабушка Яна подошла к нему.

— Ты и есть Индже, сынок?

— Чей это парень? — спросил Индже. — Твой, что ли?

— Так ты — Индже! Ох, господи, беда-то какая!

В голосе ее была мука, нижняя челюсть дрожала. Видя, что времени мало, надо спешить, она наклонилась над ним и прошептала:

— Ребенок этот — твой сын! Ах, зачем я только подобрала его тогда! Лучше б он помер…

Словно вторая пуля ударила Индже; он отшатнулся. К нему подвели Горбуна. Индже поглядел на него: безобразный горбатый коротышка; грязные, свалявшиеся космы падают на лоб; взгляд исподлобья, как у зверя, которого вытащили из норы. Но глаза выделяются на безобразной роже — красивые карие глаза. Индже всматривается в них и узнает глаза Пауны.

— Вот он! — кричат воеводы. — Что нам с ним сделать? С живого кожу содрать? На кол посадить?

Индже полузакрыл глаза, как от боли, ничего не говорит. Лицо его просветлено смертью. Потом поглядел, промолвил:

— Много матерей я плакать заставил… Пришел и мой черед. Не трогайте этого ребенка! Волос с головы его пусть не упадет. Так я хочу. Отдайте ему вот это, — он протянул свой кошель, — и отпустите его на все четыре стороны.

На дворе, среди столпившихся кырджалий, слышится голос Сяро Барутчии:

— Умирает? Не может быть! Пустите меня. Скажите, что я его жену привел. Скажите: Пауна идет!

Индже, приподнявшийся было, запрокинулся, упал. На дворе вскрикнула женщина. Воеводы кинулись к нему, подняли его, стали звать, просить, чтоб он хоть слово сказал. Индже был мертв.

Разнесся слух, что в равнинные села, всего на расстоянии какого-нибудь дня пути, пришла чума и народу мрет столько, что не успевают хоронить. Эта страшная весть испугала всех и, как при всякой напасти — появятся ли кырджалии, начнется ли военный поход, — мужчины собрались в церковной кофейне, а женщины — у ворот и принялись обсуждать новость. А так как всем грозила одинаковая опасность, ссоры были забыты и разговоры шли такие задушевные, что многие могли даже шутить и смеяться. Но вечером, когда все разошлись по домам и каждый остался наедине с самим собой, призрак смерти снова возник, страшный, неумолимый. На другой день каждый уже считал соседа источником заразы и сидел у себя в доме, затворившись и заперев дверь на засов. Все притаились и стали ждать, когда раздастся звон била по покойнику или в каком-нибудь доме подымется вой.

Да и самый день был какой-то нездоровый, душный. Воздух, отравленный тяжелыми миазмами падали и нечистот, был пропитан пылью. Пыль покрывала дома, деревья, улицы, так что все кругом было темное, серое, как сама иссохшая земля. Уже несколько месяцев, как на нее не падало ни капли дождя. Леса, покрывавшие горы напротив, горели. Днем там виден был только дым, но по вечерам на темных склонах Балкан пламенела огненная линия пожаров, сомкнувшаяся в огромный и все более расширяющийся круг.

Все эти подробности, в обычное время не примечательные, теперь становились знамениями. Страх подкашивал силы, помрачал разум. Страшная болезнь подстерегала со всех сторон, и каждый старался помочь себе сам, как умел и как ему говорили прежде. Чеснок стал дорогим и редким лекарством. Не были забыты и чары колдовства: на многих воротах появились странные пучки, состоящие из сухого базилика, красной нитки и крыла летучей мыши либо лягушачьей лапки. По сточным канавам побежала разноцветная вода, в которой можно было заметить остатки вареных трав. Кто-то надумал развести у себя во дворе костер из коровьего навоза. Скоро такие костры запылали у всех. Густой пахучий дым наполнил село и, смешавшись с дымом лесных пожаров, покрыл всю окрестность. Не было ни малейшего ветерка. Тишина стала еще мертвенней и страшнее.