Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Иногда, после разговора с Ак-Яхя, Боянов возвращался обрадованный и улыбающийся.

— О, что-то ты сегодня веселый, Боянчо? — говорил ему Топузов.

— Да, — отвечал он как-то застенчиво. — Получил привет. У наших все хорошо. Ак-Яхя видел их в Кюстендже.

Наши — это, разумеется, были Вера и ее родители. А Ак-Яхя их не видел и не слышал. В другой раз Боянов, напротив, бывал сильно озабочен.

— Кажется, что-то у нас неладно, — говорил он Топузову и вздыхал. — Вере нездоровится.

— Ну, ну, не убивайся, — утешал его добрый Топузов. — Живые люди ведь: заболела, так поправится.

И Боянов быстро утешался. На следующий же день, когда Топузов спрашивал его, как обычно: «Как поживаешь, Боянчо?» — он отвечал:

— Могу ответить тебе тремя словами: вера (он особенно выделял это слово), надежда и любовь!

Его поведение изменилось. Он казался уверенным в себе и держался с достоинством, как человек, который вполне осознает свое положение и соизмеряет с ним каждый свой шаг. Маруся снова стала приходить по воскресеньям. Она выглядела еще более цветущей и красивой, но, несмотря на все ее чары, он был с ней сдержан и холоден, как будто боялся даже помыслом оскорбить свое целомудренное чувство, чувство человека, чье сердце принадлежит другой. Маруся заметила эту перемену и, удивленно поглядывая на него, жаловалась, что не получает писем, которых так давно ждет. Боянов знал, что она помолвлена.

— Я понимаю вас, сударыня. Это тяжело, я знаю. И я жду таких же писем, как вы.

— Как, господин Боянов, уж не помолвлены ли вы?

— Да, что-то в этом роде.

Он больше не распространялся на эту тему, хотя Марусю разбирало любопытство и она с большим удивлением смотрела на него своими синими глазами. А она действительно была хороша!

Дни шли один за другим. Время от времени появлялась бричка, запряженная белыми конями, и Боянов все с большей и большей радостью встречал и провожал ее. Ему казалось, что она приезжает и уезжает не для того, чтобы доставлять куда-то пассажиров, а только для того, чтобы проехать мимо него и после этого отправиться туда, где была Она. Это словно было ее службой, обязательной, необходимой, подчиненной в конечном счете тому дню, когда бричка должна была вернуться сюда с пассажирами, которым она прежде всего и принадлежала. Он уже определил этот день, ждал его, трепетал в предчувствии близкого счастья, становился все более нетерпеливым. По вечерам, когда темнело и становилось прохладнее, он садился на скамейку на террасе. Сквозь ветви акаций светили звезды, в теплом воздухе носились жуки, натыкались на что-то и падали на землю, как капли дождя. Рядом с ним что-то пролетало, мелькали какие-то крылья, но тихо, осторожно, бесшумно. Летучие мыши! Они то появлялись на какое-то мгновение на свету, то, вдруг резко меняя направление, исчезали в темноте. Боянов улыбался. Он больше не наблюдал за ними, но радовался их присутствию, ощущал невидимую сеть, которую они сплетали вокруг него, сеть из грез и сладких сновидений. О чем только не думал он в такие минуты, о чем не вспоминал, какие только картины не рисовало его воспаленное воображение! Он видел Веру и разговаривал с ней, читал ее письма, таким же странным образом переносился к ней и смотрел через ее плечо, как она читает его письма. Наконец, он видел себя перед аппаратом. Ошеломленный, взволнованный, он разворачивает дрожащими руками ленту и читает: «Еду. Встречай на границе. Вера». На границе! Разумеется, он будет там, и намного раньше, чем надо. И вот показывается бричка с запряженными в нее белыми конями, поют колокольчики, в окне появляется улыбающееся лицо, маленькая белая рука машет платком. Потом первая встреча — взволнованный и бессвязный разговор о мучительной разлуке, о бесконечно долгом ожидании. Топузов, который тоже здесь, не может сдержать слез. Ак-Яхя сидит на козлах и улыбается, довольный и гордый тем, что доставил это счастье.

Все садятся в бричку и едут в село. Боянову хочется, чтобы все увидели его, хочется похвастаться, показать свое счастье. И все вокруг преображается: их въезд в село превращается в какую-то триумфальную встречу. По обеим сторонам дороги полно народу. Это густая пестрая толпа, которой нет ни конца ни края. И все смотрят на него и, конечно, на нее, а она сидит рядом с ним, сияющая от радости и счастья. И они совсем не в бричке, а в карете, открытой, большой, точно такой, какие бывают на картинках, и кони тоже белые, но более красивые, гордые и величавые. Боянов смотрит на всех людей как на братьев, кланяется им и улыбается. Он ясно слышит, как кто-то говорит: «Это Боян Боянов, начальник… нет! — директор почт… нет, нет! Это Боян Боянов, министр почт и телеграфа, он женится на дочери господина Лозева, Вере Лозевой». И все это повторяют. Но вдруг в толпе он видит насупленное, сердитое, злое лицо — это Ангел, почтальон. Он не радуется, его лицо чернеет от злобы и зависти. А вот и ветеринарный фельдшер и рябой офицер-пограничник. «Вон как весь высох, — говорит фельдшер и показывает на Боянова, — на летучую мышь стал похож!» — «Скорее на филина!» — добавляет офицер, и оба покатываются со смеху. «Давай! — кричит кучеру Боянов в приступе ярости. — Давай, гони! Прямо на них! Топчи их, дави, бей их!..»

И гнев его настолько силен, что Боянов вскакивает, но тут же успокаивается и приходит в себя. Теплая ночь и лунный свет, который белыми потоками струится сквозь листву акаций, зовут его из дома. Он хватает шляпу и спешит в степь. И, как он это делал уже не раз, идет по той же дороге, по которой они прошли когда-то с Верой, останавливается там, где останавливались с ней, припоминает каждую мелочь, каждое сказанное ею слово. И, увлекаясь все более и более, уже не видит перед собой ничего, кроме женщины в белом, освещенной лунным светом, улыбающейся, манящей. И, очарованный ею, Боянов словно не идет, а летит по степи, как безумный.

Поздно ночью он возвращается к себе в комнату и бросается на кровать. Но он слишком возбужден и утомлен, чтобы уснуть. В комнате темно, но в черной раме окна — голубое сияние лунной ночи, сноп света под углом пронизывает мрак, и вместе с ним словно врывается в комнату пьянящая нега летней ночи. Боянов закрывает глаза, пытается уснуть, но чувствует, как учащенно бьется сердце, как в кипящей крови пробуждаются желания, которые обжигают его, точно пламя. Улыбающийся образ Веры внезапно исчезает, и на его месте появляется Маруся, крупная, сильная, с затуманенными похотью глазами. Она обнимает его своими сильными руками, прижимается к нему, обжигает его своим горячим дыханием…

Покой навсегда оставил Боянова. Ночи он проводил в таком состоянии, что трудно было различить, где сон, а где явь. Сны были нелепые, прерываемые мучительными и страшными кошмарами. Дни проходили в мечтах, которые тоже напоминали бред. Он и без того был не слишком здоров, а сейчас похудел еще больше, лицо осунулось, вытянулось, и только глаза горели неспокойным, лихорадочным огнем. Он все чаще уединялся, избегал всех, был так рассеян, что говорил глупости, которые заставляли его друзей переглядываться и наводили их на мысль, что он не совсем в своем уме. Его состояние особенно ухудшилось, когда наступила осень и похолодало. Он стал нехорошо кашлять, совсем сдал. Топузов серьезно уговаривал его взять отпуск и съездить в город к врачу или даже лечь в больницу, пока не поправится. Даже хмурый Ангел однажды сказал ему то же самое, хотя и сделал это таким напыщенным и важным тоном, каким взрослые разговаривают с детьми.