Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

— Они могли бы играть лучше, гораздо лучше. Все время упускают возможность…

Когда при счете о: о команды ушли на перерыв, доктор Дюлатр учтиво поздравил игроков парижской команды и, отведя в сторону их капитана, с минуту побеседовал с ним.

— Вы должны были обеспечить мне победу уже в первом тайме, — прошептал он с упреком. — Я очень волнуюсь…

— Клянусь вам, я сделал все, что мог… Защитник и хукер тоже старались изо всех сил… Так что упреки не к нам, а к вашей команде. Знай я, что она так слабо играет, я попросил бы вас договориться еще как минимум с двумя игроками, скажем с крыльевыми. Если вы готовы раскошелиться, тогда наша защита, можно сказать, перестанет существовать, а если ваши игроки и тут не сумеют реализовать ни одной попытки, вам придется поставить на своем клубе крест…

— Хорошо, разумеется, я согласен еще на одну жертву ради спорта.

— Тогда я улажу это дело. А вы можете предупредить двух-трех игроков. Они будут чувствовать себя увереннее.

— Нет, нет. Мне нужна честная победа.

Тем временем секретарь-казначей опрометью помчался на Зерновой рынок, чтобы сообщить обнадеживающий результат первого тайма. Новость пришла как раз тогда, когда публика, позевывая, наблюдала за выступлением «надеждинских» девушек. В зале долго не стихал шум. Удивленные и восхищенные зрители ерзали на сиденьях, пошел слух, что столичная команда избежала поражения только из-за плохой погоды. «Площадка уж очень тяжелая… Касталенцы не смогли воспользоваться преимуществом в самом начале игры…»

Люди принялись с горячностью обсуждать новость, пересыпая свою речь регбийными терминами, но тут месье Лабедульер с прямо-таки дьявольской хитростью велел духовому оркестру играть военный марш «Самбр-э-Мёз». Вполголоса напевая знаменитый припев, каждый из присутствующих позабыл и о «Спортинге», и о команде Олимпийского союза, и о докторе Дюлатре; не прошло и пяти минут, как симпатии публики переместились влево. Месье Лабедульер, покачивая головой в такт музыке, со счастливой улыбкой пел вместе со своими избирателями:

Защитники Олимпийского союза играли кое-как, казалось, они совсем выбились из сил. Капитан прихрамывал, крыльевые дрожали от холода, защитник десяти метров не мог пробежать, чтобы не поскользнуться и не упасть. Зато нападающие играли упорно и неистово, не пуская запертого противника в зачетную зону. В течение десяти минут, несмотря на промахи хукера, они постоянно угрожали «Спортингу» и раз двадцать чуть было не забили гол.

За боковой линией зрители стояли, затаив дыхание. Доктор Дюлатр, встревоженный и сердитый, то и дело поворачивался к секретарю-казначею и шепотом говорил:

— Ничего не понимаю… В этих форвардов прямо бес вселился… Куда они лезут?

Время от времени капитан парижской команды бросал на него сокрушенный взгляд. К счастью, один из касталенских игроков, отбойным ударом ноги пославший мяч за боковую линию, перенес игру к пятидесятиметровой отметке. Парижские нападающие, утомившись, стали играть мягче. Три раза подряд после схватки мяч оказывался у «Спортинга», который активизировал линию трехчетвертных. Две первые атаки разбились о столичного полузащитника. Наконец один из игроков вырвался на правый фланг, теперь перед ним были только трехчетвертной и защитник парижской команды. Закрыв глаза от страха, игрок помчался вперед. Сперва он услышал чьи-то мягкие шаги рядом с собой, а потом — громкие крики. Он почувствовал, как чья-то рука коснулась его ноги выше щиколотки, пробежал еще несколько метров, поскользнулся и, не выпуская мяча из рук, упал на колени. Счет был открыт.

В тот момент, когда гимнаст выполнял стойку на параллельных брусьях, голос в громкоговорителе, еле сдерживая радость, прогремел под кровом Зернового рынка:

— «Спортинг» ведет со счетом три — ноль! Гол забил Дюрантон!

Мощное эхо повторило победный крик, публика в едином порыве вскочила с мест, толпу охватило лихорадочное возбуждение.

«Да здравствует „Спортинг“! Да здравствует Кастален! Да здравствует Дюрантон! Да здравствует Дюлатр!»

Люди устремились к выходу, вскакивая на стулья, забывая свои зонты.

— «Самбр-э-Мёз»! — взревел Лабедульер. — Да играйте же «Самбр-э-Мёз»!

Но духового оркестра уже не было, он смешался с толпой. Ошеломленный месье Лабедульер, стоя на возвышении, с трагическим выражением лица напрасно кричал:

— Вы не бросите «Надежду»!.. Вы не имеете права!.. Это подло! Нельзя предавать идеал…

За боковой линией семнадцать зрителей превратились в тысячу пятьсот. Когда «Спортинг» забил второй гол, неистовая радость охватила жителей Касталена и люди принялись хором кричать:

— Да здравствует «Спортинг»! Ур-ра Дюлатру! Да здравствует Дюлатр!

Ближе к концу матча, когда нападающие команды Олимпийского союза честно пытались сравнять счет, в их адрес полетели яростные крики:

— Мерзавцы! В морду их! Дави их! Дави!

Регби в одночасье стало любимой игрой касталенцев, и победа славного доктора Дюлатра на выборах была обеспечена.

Как-то раз один светский вор сбежал со страниц детективного романа и после удивительных приключений прибыл в крохотный захолустный городок.

Он вышел со станции, пересек Станционную площадь и, подходя к Станционному проспекту, услышал, что город так и гудит.

— Не забудь положить ключ под коврик, — неслось со всех сторон.

Это матери семейств уходили с дочерьми на бал в ратушу.

— Не волнуйся, — отвечали мужья, изнывая от нетерпения, — ключ будет под ковриком, вам не придется звонить. Но если вдруг вы вернетесь домой раньше меня…

— Раньше тебя? Уж не хочешь ли ты сказать, что бильярдные партии затягиваются до четырех часов ночи?

И матери семейств были совершенно правы. Приличные партии заканчиваются не позже полуночи. Тем временем вор-джентльмен шагал себе по улицам, стремившим на площадь Ратуши потоки бархата и креп-жоржета. Накануне вечером он выехал из Рима с чемоданчиком скромных размеров, заключавшим в себе ни много ни мало каменья с королевской короны и туфлю Папы. А утром спрыгнул с поезда на ходу, чтобы на время оторваться от погони — а гнался за ним весь европейский сыск, — и теперь пользовался передышкой, дабы поразмыслить о тщете земной славы.

«Я сполна овладел наукой мошенничества, — думал он. — Самые мудреные замки беззащитны передо мной, и мне нет равных, когда дело доходит до подкупа должностных лиц. После двухлетнего стажа в американских тюрьмах, где меня школили лучшие мастера своего дела, я стал признанным щипачом, домушником и медвежатником; с равной легкостью обирал я пьяных и обчищал квартиры. Упорный труд помог расцвести моим недюжинным талантам. Сегодня я граблю августейших особ, у меня наводчики во всех частях света, один мой ход на бирже — и падают или возносятся целые кабинеты министров, а между тем сердце у меня уж давно не заходится от восторга, как в пятнадцать лет, когда, готовясь к выпускным испытаниям, я набивал руку на часах и бумажниках преподавателей. Где ты теперь, моя шальная младость? Горе мне, горе — промотать всю жизнь по столицам, растерять по игорным столам! Никогда еще мне так остро не хотелось повидать места, где я появился на свет…»