Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

— Отец, — вздохнул Рудольф, — как бы тяжело нам ни приходилось, нам никогда не расплатиться сполна за святые семейные радости.

— Святые семейные радости, — невесело хмыкнул отец. — Сразу видно, что сам ты их и не нюхал. Попробуй прокорми четыре рта на девятьсот франков в месяц — живо бы отрезвел…

Он с завистливым восхищением оглядел плащ и цилиндр сына и прибавил:

— Хорошо болтать о семейных радостях тому, кто холост и кто может купить себе шляпу, как у тебя… Утешусь хоть тем, что ты зашибаешь деньгу. Ты, кстати, еще не рассказывал мне, кем работаешь…

Рудольф без промедления выпалил:

— Должен признаться, отец, что со вчерашнего вечера я сижу без дела. Стыд и срам, да и только. Ведь мне отлично известно, что праздность — мать всех пороков.

— Что ж, сынок, пословица дельная, и забывать о ней не след. Но ты уж больно суров: корить себя в праздности, если только вчера лишился места… Да у тебя, верно, и отложено кой-чего на черный день.

— Кое-что имеется. Миллионов пятьсот франков в наличных и в движимом имуществе, и примерно столько же вложено в разные промышленные и торговые предприятия.

У отца горло перехватило от волнения. Он рухнул на стул и сорвал с себя накладной воротничок.

— Ах, сыночек-сыночек! — пролепетал он. — Подумать только, а ведь я хотел пустить тебя по Дорожному ведомству… Родители порой здорово виноваты перед детьми… Но каким чудом ты сколотил такое завидное состояние?

— Какие тут чудеса. Я стал светским вором, а когда наловчился, дела быстро пошли в гору.

— Светский вор, — папаша слегка растерялся, — мой сын — светский вор?.. Вор из высшего света, ну да… Из высшего света и миллиардер.

— Не тревожьтесь, — сказал Рудольф, — вчера вечером я решил уйти из профессии. Отныне я хочу стать честным человеком и посвятить себя тихим радостям домашнего очага.

Отец воздел руки и возвел глаза к небу: да простятся блудному сыну все прегрешения молодости.

— Раз уж ты остепенился, — возгласил он, — я и знать не хочу о том, что было. Знаю только, что ты миллиардер и примерный сын…

— Конечно, — согласился Рудольф, — я примерный сын и, надеюсь, сумею это доказать; но я больше не миллиардер. Уж не думаете ли вы, что я оставлю себе бесчестно нажитое? Что толку распинаться о добродетели, если я не отдам все, что награбил; а когда я со всеми рассчитаюсь, мне останется только сожалеть о содеянном и молить о прощении.

Тут Рудольф достал из жилетного кармашка стальные часы, которые он стащил на первом этаже, и с величайшим смирением протянул их отцу. Но отец любовно оттолкнул их и объявил сыну, что весь дом к его услугам: распоряжайся, как хочешь.

— Все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе, ты так и знай. Отец и сын: какие уж тут счеты.

— Не зря я расхваливал радости семейной жизни, — сказал Рудольф. — Я тронут вашей щедростью и, надеюсь, не покажусь вам бесцеремонным, если позволю себе тут же, по-домашнему, занять у вас двадцать пять луидоров. — Рудольф еще не успел отделаться от привычек светского вора и выражался несколько витиевато. — Не то чтобы я сидел без денег. В кармане у меня пачка купюр, в которой не то семьсот, не то восемьсот тысяч франков, но, знаете ли, совесть не позволяет прикоснуться к ним.

Отец не на шутку разгневался: это же чистое безумие, никакой логики! Родители горбатились, чтобы он мог закончить школу, у сестер приданого кот наплакал, а он, видите ли, отказывается от состояния. Восемьсот миллионов — за здорово живешь! Ну не безумец ли.

— Отец, — причитал Рудольф, — я хочу одного — стать порядочным человеком!

— Далась тебе эта порядочность. Да разве порядочный человек станет швырять деньги на ветер! Раз уж тебе так неймется, начни с того, чтобы слушаться отца… Первым делом ты отдашь мне пачку тысячных купюр. Ну-ну, доставай из кармашка.

И тщетно Рудольф объяснял, что эта пухлая пачка принадлежала настоящей принцессе, — чтобы завладеть деньгами, он соблазнил ее горничных, — отец и слышать ничего не хотел. Дурной сын, твердил он.

— Это мои деньги, и, по правде-то говоря, с тебя еще причитается за все, что мне пришлось выстрадать, пока ты пропадал незнамо где. Отдавай-ка.

— Отец, эти деньги будут жечь вам руки, и к тому же вы знаете, что нечестно нажитое впрок не идет.

— Нечестно нажитое? Ну погоди, я научу тебя сыновней почтительности. Считаю до трех, и, если ты, упрямец, не сделаешь, как велит отец, я прокляну тебя.

Не зря же Рудольф был героем трескучих любовных романов — ему ли не знать, что благородная душа вовек не смоет с себя отцовского проклятия. Он спохватился и протянул пачку отцу. Тот дважды пересчитал деньги и убрал их в карман пиджака.

— Ровно восемьсот семьдесят пять тысяч франков, чуть больше, чем ты думал. Ну ладно, ладно, хороший ты сын, а уж дурь-то, засевшую в тебе с вечера, мы живо повыбьем, задатки у тебя добрые.

«Боже мой, — вздохнул про себя Рудольф, — кто бы подумал, что добродетель так непросто дается. Только задумал стать честным, и на тебе, уже первое искушение. И все же… где может быть лучше, чем в лоне семьи?..»

Отцовские наставления он слушал вполуха. Его горькие думы прервал звонок в дверь, и из замочной скважины донеслось ехидное:

— Это почему еще ключа нет под ковриком?

Супруг высунулся в окошко и бросил ключ в сад, но так неловко, что ни жена, ни дочери не могли его найти. В саду разразились проклятиями. Супружница пылала праведным гневом: налил глаза, бесстыжий, — до двери не может дойти! А еще отец семейства. Минут десять прошли в бесплодных поисках, и на улице забеспокоились, не соскользнул ли ключ в подвал. Терпение, терпение, призывал сверху отец, но вскоре и он встревожился. Рудольф понял, что дела плохи, и не без горечи — ведь он уже отрекся от сатаны и всех дел его — сказал:

— Не бойтесь, отец, я сейчас им открою.

Он сбежал вниз, достал свою связку отмычек, и замок тотчас поддался, как простая щеколда.

— Золотые руки, что и говорить, — прошептал отец.

Рудольф кисло улыбнулся и убрал связку в карман. А мать кинулась сыну на шею и зарыдала, сжимая его в объятиях:

— Вернулось мое дитятко, не зря я ждала его восемнадцать лет!

— Вернулся наш братец, не зря мы так часто поминали его в молитвах! — восклицали Мадлена с Мариеттой.

Охам-ахам не было конца, все рыдали от радости. По такому случаю на столе появилось варенье из мирабели. Его стали есть с хлебом, запивая кофе с молоком. Сестры были так изящны и так скромны, а материнский голос звучал так ласково, что Рудольф уже недалек был от мысли: вот оно, счастье.

Он похвалил материно платье из органди, отметил, какая красивая у нее завивка, а отец и ляпни:

— Вот он, светский лоск. Еще бы, ведь сын не вылазит из салонов…