Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

Дютийоль выпил первую таблетку, а остальные положил в стол да и забыл про них. Что же до усиленной нагрузки, то его служебные обязанности были строго расписаны и не предполагали перенапряжения, а часы досуга посвящены чтению газет и коллекционированию марок, занятиям, тоже не требующим особого расхода энергии. Так что по прошествии года его способность проходить сквозь стены ничуть не уменьшилась, но он ею никогда не пользовался — разве что иной раз по оплошности, поскольку не жаждал приключений и не отличался богатым воображением. Домой он неукоснительно входил через дверь, открыв ее сначала, как полагается, ключом. И верно, дожил бы до мирной старости, не изменив своим привычкам, если б не чрезвычайное происшествие, перевернувшее всю его жизнь. Случилось так, что месье Мурона, заместителя заведующего канцелярией, в которой служил Дютийоль, перевели на другую должность, а на его место назначили некоего месье Лекюйе, обладателя густых усов и ценителя лапидарного слога. Новый начальник с первого дня невзлюбил Дютийоля с его черной бородкой и пенсне на цепочке и не скрывал, что относится к нему брезгливо, как к никчемной старой рухляди. Но хуже всего было то, что Лекюйе затеял в своем ведомстве грандиозные реформы, нарушившие душевный покой его подчиненного. Двадцать лет Дютийоль неизменно начинал деловые бумаги следующей фразой: «Памятуя о Вашем письме от такого-то числа текущего месяца и в соответствии с предыдущими договоренностями, имею честь довести до Вашего сведения…» Лекюйе же потребовал заменить ее другой, на американский лад: «В ответ на Ваше письмо от такого-то сообщаю…» Дютийоль, не в силах привыкнуть к таким эпистолярным новшествам, машинально писал по-заведенному, и это невольное упорство лишь усиливало неприязнь, которую питал к нему начальник. Атмосфера в конторе стала гнетущей. Утром Дютийоль отправлялся на службу с тяжелым сердцем, а вечером частенько ворочался в постели и, прежде чем заснуть, целых четверть часа предавался размышлениям.

Месье Лекюйе бесила неискоренимая отсталость Дютийоля, мешавшая успеху великих реформ, и он сослал упрямца в тесную полутемную каморку, примыкавшую к его собственному кабинету. Туда вела узкая низкая дверца из коридора, на которой к тому же крупными буквами было написано «Кладовая». Дютийоль безропотно принял это вопиющее оскорбление, однако, читая дома колонку происшествий, не раз ловил себя на кровожадном желании увидеть на месте жертвы несчастного случая месье Лекюйе.

Как-то начальник ворвался в каморку, потрясая исписанным листком бумаги, и, заикаясь от ярости, крикнул:

— Перепишите, немедленно перепишите мне эту белиберду, она позорит всю канцелярию!

Дютийоль хотел что-то возразить, но месье Лекюйе громогласно обозвал его заскорузлым старым ослом, смял злосчастный листок, швырнул ему в лицо и выскочил вон. Дютийоль был человеком скромным, но гордым. Оставшись один, он сначала задрожал, как в лихорадке, а потом его осенило. Он встал со стула, подошел к стене, отделявшей его закуток от кабинета начальника, и вошел в нее с большой осторожностью, так, чтобы на другую сторону просунулась только голова. Лекюйе сидел за рабочим столом и, еще не успев остыть, нервным движением вычеркивал лишнюю запятую в бумаге, составленной кем-то из подчиненных, как вдруг услышал легкое покашливание. Он поднял глаза и с неописуемым ужасом увидел голову Дютийоля, торчащую на стене, как охотничий трофей. Голова была не просто живая — она смотрела прямо на него ненавидящим взором сквозь пенсне на цепочке, — но еще и говорящая.

— Сударь, — сказала она, — вы хам, сопляк и невежа.

Ошеломленный Лекюйе долго не мог отвести глаз от кошмарного видения. Но потом все же вскочил, вылетел в коридор и распахнул дверь в кладовку. Дютийоль спокойно сидел на своем месте и прилежно царапал пером по бумаге. Начальник пристально посмотрел на него, пробормотал что-то невнятное и вернулся к себе. Но только сел в кресло, как на стене снова появилась голова и отчеканила:

— Сударь, вы хам, сопляк и невежа.

До конца дня страшная голова на стене появлялась еще двадцать три раза, то же самое с такой же частотой происходило и в следующие дни. Дютийоль довел свое искусство до виртуозности и, уже не ограничиваясь обычной руганью, перешел к угрозам. Например, изрекал замогильным голосом, перемежая слова зловещим хохотом:

— Улюлю! Улюлю! Ха-ха-ха! Полетят клочки во сыру землю! Ха-ха-ха!

Несчастный начальник, слыша это, начинал задыхаться и бледнеть, волосы его становились дыбом, предсмертный пот струился по спине. В первый же день он похудел на целый фунт. Всю неделю таял, как свеча, да еще повадился есть суп вилкой и отдавать честь стражам порядка. А в начале следующей его увезли на «скорой» из дома в лечебницу для душевнобольных.

Дютийоль же, избавившись от тирании Лекюйе, мог спокойно вернуться к своим излюбленным штампам: «Памятуя о Вашем письме от такого-то текущего месяца…» И все же ему чего-то не хватало. Что-то так и томило, так и подмывало его — то была непреодолимая тяга проходить сквозь стены. Кажется, ничто не мешало ему предаваться этому занятию у себя дома, что он, впрочем, и делал. Но человек, обладающий незаурядным талантом, не может долго довольствоваться столь убогим его применением. Что толку проходить сквозь стены просто так, без всякой цели! Нет, это только начало чего-то необыкновенного, что должно продолжаться, развиваться, приносить, наконец, ощутимую прибыль. Дютийоль это ясно понял. В нем росло желание размахнуться, проявить и превзойти себя, некий зов из-за стены щемил душу. Но он не знал, что бы такое сделать, и в поисках вдохновения обратился к газетам, главным образом, к политической и спортивной рубрикам, считая эти поприща наиболее достойными. Однако вскоре убедился, что тем, кто, как он, умеет проходить сквозь стены, тут делать нечего, и переключился на происшествия, где нашел обильную пищу для воображения.

Первым шагом Дютийоля стало ограбление крупного кредитного банка на правобережье Сены. Он прошел сквозь дюжину стен и перегородок, проник во множество сейфов, набил карманы деньгами и, прежде чем уйти, оставил автограф — подпись-псевдоним «Улюлю» красным мелом с затейливым росчерком, который на другой день воспроизвели все газеты. Через неделю это имя повторяли на каждом углу. Симпатии публики были целиком и полностью на стороне обаятельного грабителя, который так изящно дразнит полицию. Каждую ночь он отмечался новым налетом — на банк, ювелирную лавку или богатый особняк. И не было ни одной хоть сколько-нибудь романтически настроенной женщины в столице и провинции, которая не мечтала бы принадлежать душой и телом грозному Улюлю. Когда же на одной и той же неделе он похитил знаменитый бурдигальский бриллиант и ограбил «Муниципальный кредит», всеобщий восторг достиг предела. Подал в отставку министр внутренних дел, а вслед за ним — министр регистрации. Дютийоль тем временем стал одним из богатейших людей Парижа, однако продолжал усердно трудиться в конторе. Поговаривали даже, что его вот-вот наградят «Академическими пальмами». И с каким же удовольствием, являясь утром на работу, он слушал, как коллеги обсуждают его ночные подвиги. «Этот Улюлю бесподобен, — говорили они. — Он гений, сверхчеловек!» От таких похвал Дютийоль смущенно краснел, а в глазах его за стеклами пенсне на цепочке сияли благодарность и дружеская приязнь. Наконец, в один прекрасный день он так расчувствовался, что не удержался и раскрыл свой секрет. Когда товарищи, гурьбой склонившись над газетой, читали про налет на Французский банк, он, преодолевая застенчивость, замирающим голосом произнес: «А ведь Улюлю — это я». Ответом на это признание был взрыв гомерического хохота, коллеги долго не могли успокоиться, и к Дютийолю прилипла кличка Улюлю. По вечерам, перед тем как разойтись по домам, сослуживцы осыпали его насмешками, а ему было очень обидно.