Мануэль Рохас - Сын вора

И добавил, протягивая руку:

— Альфонсо Эчевериа, к вашим услугам.

Я пожал протянутую руку. Потом Альфонсо повернулся к своему спутнику, который с любопытством за ним наблюдал, и представил его:

— Кристиан Ардилес.

Я протянул Кристиану руку. Ни один из нас не произнес ни слова. Кристиан вяло пожал мне руку, словно давно уже отвык от этого ритуала или считал его пустой затеей.

— Вот мы и представились друг другу, совсем как джентльмены, — вставил Эчевериа. — А что мы сейчас всего-навсего жалкие оборванцы, так это до поры до времени, я не сомневаюсь. Кстати, я должен, сказать, что у меня, кроме имени, есть прозвище, а раз оно есть, можно его обнародовать. Кристиан тебе когда-нибудь скажет свое, если захочет. Может, и у тебя есть кличка? Будем рады услышать. Прозвище — это дело личное, и каждый волен поступать с ним как захочет, умолчать или сделать всеобщим достоянием. Мы ведь не полицейские, и знать прозвище нам не обязательно. Меня прозвали Философом. Философского факультета я не кончал, но иногда на меня нападает прямо-таки неудержимое желание болтать, даже губы начинают зудеть, а челюсти и рот — судорожно дергаться. Чтобы унять это дрыганье и дерганье, приходится говорить. Ну и говорю, что делать! А знаешь, если много болтать, так люди думают; что это от ума. Заблуждение! Но ведь люди только и делают, что заблуждаются. Я вечно рассуждаю — о человеке да о его судьбе. Вот меня и прозвали Философом. С Кристианом, — кивнул он в сторону приятеля, — мы мало разговариваем, то есть мало говорит он, только терпит мою болтовню. Он не больно-то ученый. У него только две песни и есть: полиция и кражи, да и то пять слов скажет — и молчок.

Кристиан шел, не поднимая головы. Философ между тем продолжал:

— Ты не удивляйся, что он на меня не сердится. Он понимает, что я животное более совершенное, и относится ко мне с почтением. Не то чтобы я сильнее был — он меня плевком перешибет. Но я могу целыми часами болтать о таком, о чем он только понаслышке знает, а то и вовсе не смыслит. Как я уже тебе говорил, он покорно терпит мою болтовню, даже если она его не интересует. Может, он все мимо ушей пропускает? Нелегко нам далась наша дружба, а все-таки, что ни говори, мы подружились. Ему надо есть, и мне тоже. Его вышвырнули из общества, и на меня обществу наплевать. Иногда мы ссоримся, дело доходит до потасовок, а потом — потом все утрясается.

Он ласково похлопал Кристиана по плечу и продолжал:

— Еда, причем не какой-нибудь там ячмень или овес, которым с наслаждением лакомятся другие четвероногие, а горячая пища — извини, я сплюну, а то даже слюнки потекли, — да, так вот, я говорю, горячая пища сближает людей. Некоторые глупцы полагают, что их соединяют узы так называемой любви — материнской, сыновней, братской. Ерунда — их объединяет еда, брюхо. Животные — те никогда не объединяются ради еды или питья; я не имею в виду домашних, но дикие — никогда. А люди — сколько угодно, и чем они цивилизованнее, тем чаще. И все из-за горячей пищи! Посмотрите на лошадей. Их не мучают неразрешимые проблемы. Им безразлично, где стоять — под дождем ли, под крышей или под деревом, лишь бы никто не мешал им беседовать. Они счастливы, скажете вы? Нет, что вы. Они же не едят горячего. Жуют свой холодный, жесткий овес или сено, сжевывают тонны овса, чтобы насытиться. Нет, какое уж там счастье! Хоть, правда, и человек со своей горячей пищей не больно-то счастлив.

Он снова сплюнул и снова принялся разглагольствовать:

— Понимаешь, однажды человек обнаружил, что еду можно варить и есть горячей. Представляешь, что тут началось? Человек сам себе подписал приговор. Прощай, вольная, бродячая жизнь! Прощайте, бескрайние просторы! Прощай, свобода! Теперь приходилось заботиться об огне, искать ему пристанище, поддерживать его, лелеять. К тому же еду надо было варить, а значит, либо женщина, либо кто-то из детей должен был постоянно сидеть у очага. С другой стороны, надо было иметь что варить, а пища под ногами не валялась, и вот приходилось искать с утра до ночи и тащить к очагу это самое пропитание. И так без конца — заколдованный круг. Да еще постоянный враг огня — ветер: то его гасит, то раздувает сверх меры; и еще дождь, который норовит его залить, и потому, хочешь не хочешь, ищи укромное местечко в камнях или под скалами. Но ведь и камни не всюду валяются, и тогда рой яму. А если, бывает, и камней нет, и углубления не вырыть, не то что яму, тогда остается мастерить какой ни на есть навес: берешь четыре палки и охапку веток, лучше, если с листьями, — и крыша готова. Ну ладно, считайте — дом есть, а с ним — и петля на шее, и жену тоже в эту петлю втянул, так и стала она отныне и во веки веков рабыней кухни. И вот люди, забыв о сырой пище, стали есть только вареное, и тогда у них начали вываливаться зубы. Однако, решили они, уж лучше быть без зубов, чем жевать сырое мясо или картошку. В общем-то они правы — хотел бы я посмотреть, как ты станешь есть сырую рыбу или кукурузу.

Так незаметно за разговорами прошли мы весь тот путь, который я проделал несколько часов назад, только в обратном направлении — мы возвращались в город. Вот показался просвет между домами, а затем мы вышли на небольшую, без единого деревца, площадь, куда сходились многие улицы и рельсовые пути и откуда открывалась широкая перспектива на бухту Эль-Мембрильо. У трамвайного кольца мы остановились. Тут Эчевериа повернулся к Кристиану:

— А ну, вываливай свои богатства!

Кристиан, все так же не произнося ни слова, поднял глаза на своего компаньона и вывернул из разодранных карманов все железки, собранные на берегу.

— Мы сейчас, подожди немного.

И мы пошли дальше. А Кристиан, сделав несколько шагов в сторону от дороги, уселся на обочине, сплошь заляпанной лошадиным навозом. Мы прошли, еще несколько шагов и остановились перед широкой дверью, которая вела сразу в две лавчонки: одну — расположенную на первом этаже, на уровне улицы, и вторую — на чердаке, куда поднималась каменная лестница. Взобравшись наверх, мы открыли какую-то дверь и попали в освещенное тусклой лампочкой помещение.

— Здорово, Философ, — гулко ухнул чей-то голос. — Притащил свой товар?

Я увидел смеющиеся глаза, мохнатые брови и густые черные усы на бледном, совсем не загорелом лице, а потом разглядел и самого обладателя этого лица, костлявого высокого мужчину с волнистыми волосами. На нем была потрепанная белая куртка не первой свежести. Сквозь расстегнутый ворот рубашки виднелась волосатая, шерстистая грудь. Он сгреб все железки (Эчевериа добавил туда и мои), положил их на весы и сказал:

— Ровно семь песо. Недурное вам выдалось утро.

По крикливому голосу и по тому, как он рубил слова и глотал окончания, его можно было принять за арагонца. Он вытащил из ящика под прилавком семь песо, со звоном выкинул их одно за другим на обшарпанную, потрескавшуюся деревянную стойку и подтолкнул монеты к Эчеверии; они легли гуськом, и я пересчитал — семь. Философ сгреб выданные ему деньги. Потом поднял голову и улыбнулся: