Мануэль Рохас - Сын вора

Эчевериа смолк, и тогда я взглянул на Кристиана и увидел его низко опущенные плечи, бледное лицо, увидел на скуле пульсирующую жилку и синеватое полуприкрытое веко. Если бы обо мне кто такое рассказывал, я бы не утерпел, заплакал — от жалости к себе или со злости! Или хоть бы что-нибудь ответил. А в нем эта повесть о его жизни не вызвала видимого волнения. Только внезапная бледность да жилка, пульсировавшая под глазом на давно не бритом лице, выдавали его смятение.

У меня была кое-какая еда и жалкое ложе, жалкое донельзя, но выбирать не приходилось. Я мог сколько угодно быть недовольным — это никому не возбраняется, но не мог же я совсем не есть — и я ел что придется; не мог же я совсем не спать — и я спал где удавалось; не мог же молчать — и я говорил с теми, кто был со мной рядом. Одним словом, мне оставалось довольствоваться малым. Тебе не нравится? Не ешь. А есть ведь хочется, и чем черствее единственная корка, чем она меньше, тем труднее с ней расстаться. А ничего лучшего нет, ничего лучшего тебе сейчас не раздобыть.

Я видел, слышал, чувствовал все, что происходит вокруг, — я видел пестроту красок, слышал звуки, чувствовал запах ветра и запахи города, замечал в людях каждую черточку, в вещах — каждую подробность. И все эти краски, звуки, запахи скапливались, множились и наполняли все мое существо. А зачем это все? Не знаю. Знаю только, что я ничего не забывал. Я помнил все улыбки, все слова — грубые и теплые, помнил слезы и добродушие одних и несговорчивость других, помнил людское милосердие, гнев, презрение, словом — любой взгляд, любое внимание, а делать… что мне было делать? Ждать. Чего? По правде говоря, нечего. Во всяком случае, ничего определенного; ждать, и только; ждать — может, время что-нибудь изменит. Все или почти все чего-нибудь ждут — ждут того или этого; ждут забавного или торжественного, ждут малого или большого, неминуемого, сомнительного; ждут того, что придет, и того, что прийти не может; ждут того, что может быть, и того, чего никогда не будет; ждут, когда имеют на это право, но и когда не имеют — тоже ждут. Люди ждут и надеются, живут с надеждой и, даже умирая, надеются. А надежды рушатся одна за другой, и лишь смерть всегда приходит в свой положенный срок и всегда, как говорится, незваной гостьей; и тем не менее еще никто перед лицом смерти не сказал: «Уходи, я ждал не тебя», — нет, этого никто не сказал. Мы безропотно, покорно встречаем смерть, словно только ее и ждали. Конечно, не все ждут и надеются, во всяком случае некоторые надеются, но не ждут; они не доверяют судьбе, они ее подгоняют, подхлестывают, трудятся, потеют, воюют, а другие даже лгут, воруют, становятся убийцами, своими руками поганят надежду и ее плоды.

А вот у меня не было надежды, не было ничего, что могло бы заставить меня поступать так, а не иначе. Работал я лишь потому, что надо было есть, а ел потому, что такова естественная потребность всякого живого существа. Необходимость, всего лишь необходимость. Я ничего и никого не ждал — мать давно умерла, братья раскиданы по свету, отец отбывает срок на каторге, и бог знает, когда выйдет на волю, И выйдет ли вообще — может, его уже и в живых нет. Когда-нибудь в полицейском участке или в портовой улочке, в товарном вагоне или в грязной ночлежке я, быть может, встречу брата. Только сейчас на это было смешно надеяться. Так что не было у меня никаких надежд. Надежды — это вы оставьте себе, а мне дайте лишь самое необходимое, дайте кусок хлеба; дайте где прилечь и чем прикрыть наготу. Я просил немногого, только самого насущного, и люди, которые меня окружали, тоже довольствовались малым. У них были те же мечты: набить желудок, одеться, выспаться. Они, конечно, не мечтали о роскошных трапезах, об элегантных туалетах, о первоклассных отелях — нет, им лишь бы не чувствовать голода, не мерзнуть, и чтобы не смотрели искоса на твои рваные башмаки, на давно не бритую бороду, на обтрепанные брюки да на нечесаные волосы. Но и это было не так просто. Работать тебе никто не запрещает, но не всегда ее найдешь, эту работу. К тому же сколько есть людей, которые работают в поте лица, а все-таки голодают, работают, но вечно ходят оборванные; работают, но спят на голой земле или в ночлежках, засиженных клопами и блохами, по восемь человек в крохотной комнатушке, по трое в одной кровати, и тут же рядом чахоточный и сифилитик, эпилептик и шизофреник. Когда-то мне казалось, что в жизни все легко и просто. Это действительно так, если у тебя нет ни в чем нужды, если любое твое желание не встречает препятствий, если стоит тебе рукой шевельнуть — и все к твоим услугам.

Не вечно я здесь буду сидеть. (Человеку на то и ноги даны, чтобы не сидеть на месте; его всегда куда-то тянет, пусть даже навстречу смерти.) Когда-нибудь же отпустит меня, перестанет мучить больное легкое, и я смогу уйти, уехать, умчаться; жажда двигаться, перебираться с места на место мучит меня, будоражит, гипнотизирует. Может, это и есть моя надежда? Если овладеет тобой эта жажда — мчаться куда глаза глядят, то ничто тебе не мило; только бы уехать, только бы сорваться с места.

— Главное — пригреться. Чтоб горячая еда, и горячая дружба, и горячая печка.

— И горячая любовь.

— Тоже не повредит.

Философ откинулся назад, открыл рот и расхохотался:

— Жизнь человеческая немыслима без тепла. Холода он боится, боится холодной еды, холодных женщин, холодной одежды, холодного дождя, холодного ветра. Укрывайся получше, Анисето!

Одеяло совсем вытерлось и слиняло, зато дыр в нем было хоть отбавляй, даже больше, чем надо, и я ждал, что они вот-вот соединятся, и тогда одеялу конец — останется одна сплошная дыра. Философ пытался прикрыть меня этим, с позволения Сказать, одеялом — подоткнул края под соломенный матрац толщиной с папиросную бумагу, который положили прямо на деревянный пол, предварительно подстелив под него несколько газет. Я скрючился на моем неудобном, тощем — только что не на голых половицах — ложе, пахнувшем соломой, землей, чужим потом; ни простыни, ни наволочки, и подушка набита, точно камнями, и одеяло просвечивает насквозь. И все-таки постель, все-таки не под открытым небом, а в доме. Правда, одно название, что дом, — комнатушка без окна, почти без крыши, только несколько балок над головой, голые саманные стены, кое-как побеленные известью и, уж конечно, без плинтусов (какие еще там плинтусы!), трухлявые, полусгнившие деревянные полы, — а как-никак ты в четырех стенах, которые защищают тебя от ветра и холода. Во сне я слушал божественные звуки — хохот Эчеверии и хриплое посапывание Кристиана. А в полночь проснулся — мне точно обручем сдавило горло и нечем было дышать. Почувствовав поднимавшийся во мне кашель, я рывком сел и в страхе подумал, что опять встрепенулось мое больное легкое, что теперь опять буду плевать кровью. Я закашлялся, и рот заполнила мокрота. Болезнь отпустила только на один день. Платка у меня не было, а в комнате ни плевательницы, ни горшка. Что делать? Но должен же я посмотреть, есть ли там красные прожилки? А плевать на пол — неловко как-то. Нацелиться в стену, как делали те, кто ночевал здесь до меня, — противно. К тому же я в гостях, а в гостях полагается вести себя прилично. Значит, делать нечего, придется выходить в патио. И я уже было поднялся, чтобы выйти и там сплюнуть (наутро посмотрю, еще не высохнет), но меня удержала чья-то рука, и голос Эчеверии шепнул: