Мануэль Рохас - Сын вора

Я оглянулся на Кристиана, чтобы посмотреть, оценил ли он прелести нашей соседки, но он по-прежнему глядел куда-то на море. Видно, ничего особенного он в ней не нашел.

Тем временем женщина с помощью Эчеверии развесила белье, и мы вошли в ее комнату, которая была рядом с нашей клетушкой. Она была насквозь пропитана особым запахом, каким пахнет в доме, где завелся малыш, — запахом молока, влажных пеленок и детских испражнений. Я жадно потянул носом. Это был уютный семейный запах. И я сразу увидел детей: маленький, месяцев трех, не больше, лежал голышом на кровати; он не обратил на нас никакого внимания — глядел куда-то в потолок и яростно, методично, точно, заведенный, колошматил ножками по одеялу и попискивал от удовольствия; старший, растрепанный мальчишка лет двух, сидел в одной рубашке тут же; нисколько не смутившись, он помахал нам ручонкой и, сверкнув на нас быстрыми черными глазами, продолжал старательно прожевывать огромный кусок хлеба, отчаянно раздувая при этом смуглые щеки.

— Привет, дон Хасинто! — поздоровался Эчевериа со старшим. — Ну, как хлеб?

Мальчик, который в эту минуту с трудом проворачивал языком огромный кус, только кивнул: хлеб, мол, что надо.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала женщина, сметая со стола крошки и капельки молока. — Я вмиг накрою.

Вытирая со стола, она украдкой глядела на меня, видно стараясь понять, что за новая птица тут объявилась. И я посмотрел на нее, на гладкую темно-коричневую левую щеку, по которой прыгал пушистый темный локон. Она взглянула на меня с любопытством, как смотрят на незнакомый предмет, а потом — еще раз, уже с удивлением, к которому примешивалось что-то такое, чего я не берусь толком объяснить. Только второй ее взгляд напомнил мне выражение глаз той женщины из Мендосы — выражение, какое появляется у тебя на лице, когда, присмотревшись к человеку, вдруг открываешь в нем нечто новое, чего попервости, издали, не заметил. («Ну, а ты — что вблизи, что издали — не больно-то ладный парень, где уж тебе: и тощ — кожа да кости, — и глаза ввалились, и лоб низкий, и волосы — не волосы, космы лохматые. Ростом ты, правда, вышел, да статности в тебе ни капли — ходишь, вобрав голову в плечи, согнувшись в три погибели и уставившись в землю, будто ты что-то потерял и никак не можешь найти, хотя, конечно, ты ничего не потерял и не ищешь ничего. Да и одежа тебя не красит, совсем наоборот, еще больше уродует; и что вблизи, что издалека — все едино: ты смахиваешь на огородное пугало, распорок только не хватает. Так что нечего тебе на нее заглядываться, Анисето. Да у меня и мыслей таких нет, Эчевериа. Видишь ли, ты действительно привлекаешь внимание женщин, но это потому, что уж больно удивительны такие глаза и такое лицо при твоем нелепом теле: лицо ребенка, и голубиные чистые глаза, которые так изумляют женщин, да не только женщин — всех, и меня в том числе. Ты же, Анисето, еще не скоро начнешь нравиться женщинам, если ты вообще будешь им когда-нибудь нравиться. А на что мне им нравиться? Я просто хотел тебя спросить, Эчевериа, чего это они на меня смотрят. Я ведь уже сказал: оттого и смотрят, а еще, пожалуй, потому, что у них у всех нежность к детям. На меня никогда так не смотрят: огромный вымахал дылда, и усы их приводят в ужас. Беднякам вроде меня нечего усами баловаться, да сбрей я их, еще того хуже будет: верхняя губа у меня страшенная, похуже тех усов. Ладно, налей еще немного вина».)

Комната эта по сравнению с нашей была почти роскошной: во-первых, гораздо просторнее; потом, в ней стояли две почти новенькие железные кровати с целыми матрацами, на них подушки в наволочках и простыни. Подумать только, чистые простыни! Еще две маленькие бамбуковые этажерки, прикрытые сверху клеенкой, стол, три или четыре стула и ночной столик между кроватями; и еще огромная бельевая корзина и гладильная доска на козлах. Обстановка, конечно, скромная, но здесь было все, что нужно, и все содержалось опрятно. Правда, когда родится третий ребенок, им придется переселяться — слишком тесно будет для такого семейства. Недалеко от стола на жаровне кипел чайник и в эмалированном кувшине поднималось молоко.

Женщина помешала угли, нарезала хлеб, вынула чашки и блюдца и тарелочку с маслом. Словом, завтрак был по всем правилам, я уже давно такого не видел, а тем более не ел. Я как-то смущенно и вместе поспешно уселся за стол. Мне было хорошо: здесь был уют, тепло, друзья и совсем по-домашнему пахло детьми. Своими проворными пальцами женщина вмиг налила нам кофе с молоком, поджарила ломтики хлеба, намазала их маслом, положила на тарелку, которую поставила в центре стола, и позвала нас:

— Живо за стол! Пока не остыло. Дон Альфонсо, сюда!

Эчевериа, который тогда, в патио, первый принял приглашение, теперь почему-то засмущался, покраснел и, опустив голову, не двигался с места. Кристиан без излишней поспешности, но и не теряя даром времени, направился к столу. Я решительно последовал его примеру. Женщина смотрела на Альфонсо.

— Угощайтесь же, дон Альфонсо. Да что с вами? Уж не больны ли вы?

Мне показалось, что он сейчас расплачется от стыда и отчаяния. Наконец он взял себя в руки и, усаживаясь за стол, спросил чуть дрожащим голосом:

— А как мастер Хасинто? Здоров?

— Да, все в порядке, — отвечала женщина, суетясь меж тем у стола. — Работает теперь далеко, рано приходится уходить. В шесть уж спускается с горы.

— Работяга, — заметил Философ без особого восторга.

— Это верно, — согласилась женщина. — Только вот будь в лавках поменьше вина, не пришлось бы ему столько работать.

Эчевериа взглянул на женщину:

— Все вино попивает, да?

— Ему ничего больше не надо. Было бы вино. Дня не проходит, чтоб не сглотнул две-три бутылки. А что ему две бутылки! Так, горло промочить.

Мне это показалось забавным.

— Сколько же ему нужно, чтобы больше не хотелось?

— Этого никто не знает, да и он сам, я думаю, тоже, — отвечала женщина. — Уж коли перед ним бутылка, а в кармане деньги, и некуда спешить, так он пьет не иначе как полными кружками, хоть пол-литровыми, хоть литровыми — ему все едино. Если и случается ему не допить стакан, так это значит, что вина у него мало, бутылки две, не больше, или еще, когда он вылакал столько, что вино, как он сам говорит, до горлышка ему дошло. Не то чтобы он боялся свалиться, ничуть не бывало. Устоять-то он устоит, но боится, что вино из носа потечет.

Мы засмеялись.

— Самое смешное, — продолжала женщина (этот разговор, видно, был ей по душе), — что от вина ему никакого вреда. Бывает, опьянеет, это верно. Но хоть бы когда заболел! Я думаю, выпей он зараз столько воды, лопнул бы. А вино ему хоть бы что. Других выворачивает наизнанку, голова трещит, наутро кошки в животе скребут, сердце скачет, как бешеное, и пульс тоже, а он… Иной раз и на бровях домой не доползти. И сидит где-то всю ночь, дремлет или бормочет что; а наутро, в обычный час, как ни в чем не бывало является на работу, свеженький как огурчик, правда молчаливый — вино еще в нем бродит, — и хватается за молоток или ножовку.