Мануэль Рохас - Сын вора

— Тебе-то что! Поди, поговори с ней.

— А что я ей скажу?

— Подойдешь и спросишь: «Как поживаете, сеньора?»

— Ну, а потом?

— Потом? «Рад, что вас встретил. Ну и повезло мне».

— Но я же с ней незнаком. И потом, не могу же я ворваться к ней в дом.

— Дурак!

Женщина выразительно на меня посмотрела, и на этот раз я не отвел глаза. Мне она показалась слишком молодой, это меня смущало. Лучше бы она была постарше, вроде как моя мать, например. Тогда бы я спокойно подошел к ней. Я не стал бы, конечно, спрашивать, чего она на меня глядит, а попросту поговорил бы с ней, все равно о чем.

— Если б она так смотрела на меня, — возмущался мой приятель, — я бы уже сто раз к ней подошел. И уж нашел бы, о чем поговорить. Ну что за кретин!

Шел я как-то один мимо ее дома и, набравшись наконец храбрости, поздоровался. Женщина, по-видимому, удивилась — она пожала плечами, но все же кивнула мне в ответ; правда, без особого восторга. Подойти к ней я не осмелился. Я вспомнил, что говорил мой приятель, и оробел: по его словам выходило, что в ее взглядах и в нашем знакомстве, если бы оно произошло, было что-то незаконное и даже преступное. И потом еще муж-турок. Не будь его, я, может, был бы посмелее. Позже, по пути в Чили, я ее встретил на заброшенном полустанке Пуэнте-дель-Инка. Как и тогда в Мендосе, она мне улыбнулась. Я давно ее не видел, но все-таки не побоялся подойти, потому что теперь со мной не было моего приятеля. Я увидел, что она, как прежде, глядит на меня с нескрываемым интересом, явно отличая от других мужчин. Она заговорила первой:

— Как поживаете? Куда держите путь?

Она почти точно повторила те слова, которые подсказывал мне в Мендосе мой приятель. Мы разговорились, как старые знакомые. В ее манере я не заметил никакого кокетства, никакого заигрывания — ему, наверное, все показалось. В правой руке я держал чемодан, весь выпачканный навозом. День был ветреный и солнечный.

— В Чили, — ответил я.

Я только что вылез из товарного вагона с быками, в котором проехал тайком добрую часть ночи. Я устал, еле передвигал ноги, но не собирался здесь отдыхать. Буду топать дальше — день, три, четыре.

Женщина улыбнулась и снова на меня взглянула. Вблизи она мне нравилась больше.

— Рада, что вас тут встретила, — снова почти точно повторила она слова, подсказанные моим приятелем.

Ветер шевелил у нее на лбу черный завиток волос. Во мне вдруг проснулось теплое чувство к ней. На этом заброшенном полустанке она была единственным живым существом, которому я не был безразличен, которое мне улыбалось, дарило дружеские взгляды. Но, я думаю, она могла с той же нежностью смотреть на кошку или собаку — нежность ее была такой же случайной, такой же бездомной, каким был я, бродяга, случайный пассажир товарного вагона.

— Мой муж здесь работает.

На платформе никого, кроме нее, не было. Час был ранний, и прибытие товарных вагонов с быками, видно, мало кого трогало. Кем мог здесь работать муж? Интересно бы на него посмотреть. Но тут меня позвали. Мы обменялись прощальными улыбками, и я ушел.

Утро выдалось хмурое и довольно холодное. Весна с трудом отвоевывала свои права. Наскоро ополоснувшись, мы натянули рубахи и покинули гостеприимные стены, даже не прикрыв за собой дверь. Эчевериа внимательно посмотрел на небо, стараясь угадать, что оно нам готовит, и изрек:

— К полудню прояснится.

Запирать дверь комнатушки нам было, в общем, ни к чему. Ночлежный дом стоял на краю города, у самого безлюдья. Безлюдье уходило в холмы, спускалось в расщелины, окуналось в ручейки, которые бежали то здесь, то там по песку, среди деревьев, между скал; безлюдье уходило в холмы и, отскочив от гор, возвращалось назад, упираясь все в тот же ночлежный дом. Пока туда доберешься, обойдешь не одну улицу, не один переулок; вдоль и поперек исколесишь весь склон, почти сплошь утыканный жалкими домишками и убогими ранчо. Тогда, в первый вечер, я здорово попотел, прежде чем добрался до этого ночлежного дома. Он стоял на отшибе — по крайней мере пол-лиги [17]до ближайшего жилья, — и только вконец отощавший и доведенный нуждой до крайности воришка мог польститься на эту конуру и на ее единственную, с позволения сказать, драгоценность (я говорю о дырявом одеяле, которым мы накрывались). Больше ничего достойного внимания в комнате не было; вы нашли бы там лишь четыре голые стены, койку да еще еле живой, словно склеенный из бумаги, стол — казалось, дунь, он и развалится, так что при всем желании его невозможно было обратить в звонкую монету, разве продать на дрова. К тому же ночлежный дом стоял особняком, и постороннему человеку никак не проникнуть внутрь и не выйти незамеченным — обязательно настигнет увесистый камень или еще что похуже. Кроме того, там всегда кто-нибудь обретался — безработный или калека, а в патио вечно какая-нибудь женщина возилась с бельем или вычесывала у своего ребенка вшей. Ну да если бы кто и захотел запереть дверь, его старания были бы напрасны, это я обнаружил уже наутро. В двери не было ни ключа, ни замка, ни засова — просто дыра. Может, замок когда-то и был, да его украли.

Мы собрались было выйти на улицу, но тут нас окликнула женщина, которая развешивала в патио белье:

— Уже уходите, соседи? Может, выпьете чашечку кофе?

Этот голос показался мне пением райской птички, хотя я не уверен, что райские птички угощают по утрам или в какой другой час чашечкой кофе — «чашечка», говорю я, потому что «чашка» было бы слишком грубо для райского голоска. Кристиан промолчал, но зато наш признанный златоуст Эчевериа, у которого ответ был всегда наготове, одарил женщину одной из своих лучезарных улыбок, какие он умел извлекать из-под усов, и сказал:

— С удовольствием, если не откажетесь принять плату.

Женщина тоже улыбнулась в ответ, блеснув улыбкой столь же ослепительно яркой, как простыня, которую она растягивала на веревке, и отрицательно покачала головой:

— Что вы, сосед! Какая там плата! Кофе того не стоит. Вот развешу бельишко и дам вам по чашке кофе. — Теперь уже по «чашке», «чашечка» выросла, зато белье обратилось в «бельишко».

Философ подошел к женщине и стал ей помогать развешивать белье. А мы с Кристианом — делать нам было нечего — стояли и глазели. Теперь, когда я ее рассмотрел, она показалась мне привлекательнее. Чем-то она была похожа на жену того турка из Мендосы: то ли смуглостью кожи, то ли черными волосами, то ли одеждой — такой же жалкой, а может, что-то общее было в фигуре — не знаю. Но эту я видел совсем близко, видел, как она двигалась, как развешивала белье, а та всегда, точно окаменев, стояла в дверях и смотрела. Наша новая соседка была изящная, тонкая, но не костлявая. Под темной юбкой четко обрисовывались полные бедра и в такт всем ее движениям перекатывались соблазнительные округлости, мерно колыхались острые груди.