Дмитрий Мамин-Сибиряк - Белое золото

— А если Емелька прав? — спрашивала Евпраксия Никандровна.

— Все равно, он для себя ничего не получит, потому что сам работать на прииске никогда не будет. Не такой человек…

Емелька больше не показывался в конторе. Старик, видимо, обиделся, и Евпраксия Никандровна осталась без дичи.

— Эка невидаль — рябчики, — ворчал Мохов — Да я их сколько угодно представлю. Сделай милость…

Он, действительно, два утра уходил на Момыниху и приносил оттуда рябчиков, а потом заленился и бросил.

Федор Николаич отправился делать пробу сам. Покос Дорони Бородина ничего особенного собою не представлял. Просто зеленый луг на правом берегу Мартьяна, и больше ничего. Кое-где были уже сделаны кем-то пробные ямы (шурфы), и теперь стояли наполненные водой. Примета плохая. Но Федор Николаич велел сделать пять новых шурфов. Работали целый день и ничего особенного не нашли. Платина в песках была обыкновенного содержания, как на Авроринском и на Сухом.

— Во сне Емелька видел свою платину, — заметил Мохов — Умнее всех хотел себя оказать. Просто посмеяться над нами хотел.

Кирюшка тоже присутствовал при этой пробе и согласен был с Моховым.

Осень для Ковальчуков закончилась очень грустно. Расхворалась Дарья, мать Кирюшки. Она простудила ноги в холодной осенней воде. Ее увезли домой без памяти. На прииске теперь не с кем было управляться, и артель расстроилась. Некоторое время оставался в землянке один дедушка Елизар. Он решил переменить делянку и подыскивал новое место. В этом заключалось спасение всей семьи, а как они перебьются зиму, — дедушка Елизар боялся и подумать. Мужики будут как нибудь околачиваться на поденной работе — на фабрике, в извозе или в курене, где рубят дрова для фабрики и жгут уголья. Бабам зимой уже некуда деваться. Сиди дома да посвистывай в кулак.

— Ох, как только и перебьемся зиму! — горевал старик. — А я еще о второй лошади думал на Кирюшкино счастье… Вот тебе и вторая лошадь.

Теперь дедушка Елизар каждый день приходил в контору к Кирюшке и любил посидеть темный осенний вечер в тепле у Миныча. Старик не жаловался никому и, вообще, не любил болтать о своих домашних делах. Питался он одним черным хлебом, запивая ключевой водой, да и хлеб был на исходе. Один Кирюшка знал, как перебивается старик, и по-детски его жалел, но тоже молчал. Только раз он не утерпел, когда Евпраксия Никандровна стала расспрашивать, зачем остался старик на прииске, и как он живет в землянке один.

— Дома-то нечего делать, вот и живет, — объяснил Кирюшка.

— Что же он ест? Кто ему готовит?

Кирюшка даже засмеялся. «Солдатка» как есть ничего не понимала.

— Чего готовить-то, барыня? Слава Богу, ржаной хлеб есть. Еще ден на пять хватит… Главное, чтобы место получше обыскать к весне.

Кирюшка говорил тоном большого человека, а Евпраксии Никандровне показалось, что он относится к голодавшему старику совершенно бессердечно. Она не могла себе представить, как можно голодать, да еще старому человеку, которому нужны и покой, и уход, и стариковский уют. А Кирюшка понимал все отлично, потому что сам раньше частенько голодал.

— Отчего ты раньше ничего не сказал? — укоряла его «солдатка», — У нас от обеда и от завтрака много остается…

Кирюшка молчал. Все остатки доедал обыкновенно Мохов, отличавшийся большой прожорливостью. Да и дедушка не такой, чтобы чужими объедками пользоваться. «Солдатка» не оставила этого дела, переговорила с мужем и потом позвала дедушку Елизара:

— Вот что, старичок… — заговорила она, немного стесняясь. — У нас живет твой внучек уже два месяца. Ему следует получить жалованье…

— Какое уж тут жалованье… Прибрали мальчишку, и за то спасибо. Сыт, одет, сидит в тепле…

— Нет, серьезно. Мы ему будем платить по два рубля в месяц. Значит, тебе следует получить за два месяца четыре рубля.

Дедушка Елизар только почесал в затылке. Для него четыре рубля сейчас составляли целый капитал. Пожалуй, на эти деньги и место можно обыскать, ежели у барыни рука легкая. Тяжело все-таки было старику брать эти деньги, точно он брал что-то чужое.

— На легкую руку возьму, — объяснил он. На счастье, значит…

— У меня рука легкая, — шутила Евпраксия Никандровна, передавая деньги. — Надо было раньше отдать, да все как-то забывалось. К Рождеству твой Кирюшка будет читать и писать, а потом увидим. Он славный мальчуган…

Одновременно с этим Спиридоновне был отдан самый строгий приказ, когда придет дедушка Елизар, кормить его.

— Тоже придумают, — ворчала кухарка. — Разве всех накормишь? Раньше Емелька шатался, а теперь старик повадился. Мало ли на прииске народу наберется…

Получив деньги, дедушка Елизар точно ожил. Как все промысловые люди, он был суеверен, а тут свалились несчитанные деньги… Уж если будет счастье, так именно на такие несчитанные деньги… Одно счастье, как известно, не приходит. Делать разведки одному — очень трудно, но как-то подошел Емелька и поселился в балагане дедушки Елизара. Старик был рад, что теперь он не один. Все же живой человек. Есть с кем слово перемолвить. У Емельки наступила глухая охотничья пора. Приходилось ждать заморозков.

— Поживи пока у меня, а дома тебе делать все равно нечего, — уговаривал его дедушка Елизар. — Я вот новое местечко обыскиваю, а у тебя, может, и рука легкая…

— У меня-то? Легче и не бывает…

Удивительный был человек этот Емелька. Совсем бы хороший мужик, если бы не отбился от работы. У чужих еще будет работать, а для себя пальца не разогнет. Теперь он с раннего утра отправлялся с дедушкой Елизаром в поиски и работал целые дни, как самый настоящий мужик. Они вдвоем выкопали в день шурфов до десяти.

— Ах, Емельян, Емельян, как бы тебе жить-то надо! — удивлялся и жалел его дедушка Елизар. — Ведь, золотыя у тебя руки… Молодому впору с твое-то работать.

— А не желаю… — упрямо отвечал Емелька.

О покосе Дорони Бородина старики не говорили ни одного слова. Емелька не хотел ничего говорить, когда другие своего счастья не хотят понимать, а дедушка Елизар знал, что Федор Николаич ездил туда на пробу и ничего не нашел.

— Не иначе, что платина подбилась к самой Момынихе, — повторял дедушка Елизар. — Значит, тут ее и искать.

Шурфовка производилась очень простым способом. Выкапывались в земле ямы в форме могилы. Сначала под дерном попадался обыкновенно речной хрящ, [3] Речной хрящ — галька. потом начиналась серая глина, а под ней уже шел песчаный слой, содержавший в себе платину. Пробу делали в большом железном ковше, при чем происходило то же, что при работе на вашгерде: крупная галька сбрасывалась, глина отмучивалась водой, на дне ковша оставался черный песочек, «шлихи», в котором и задерживались зерна платины. На такой ковш для хорошей пробы достаточно было двух долей драгоценного металла. В одном месте, когда дедушка Елизар делал пробу, получилось несколько долей. У старика даже руки затряслись, и он выплеснул пробу в воду. Сделал он так не из боязни, что Емелька что-нибудь разболтает раньше времени, а просто потому, чтобы не ославить места. Даже про себя он старался не думать о своей находке, точно она могла спрятаться в землю от одной мысли.