Дмитрий Мамин-Сибиряк - Белое золото

Через день дедушка Елизар сказал:

— Ну, Емельян, довольно нам с тобой шататься. Пора домой. И то мы зажились на прииске до которой поры. Почитай, никого и не осталось из старателей.

Емелька не спорил и отправился домой вместе с дедушкой Елизаром. На прииске оставалось работать артелей десять, которым, все равно, деваться было некуда. Богатые уехали пораньше, а беднота искала своего счастья до самых заморозков, когда вода начинала застывать на вашгердах. Единственным хозяином всех промыслов оставался Мохов, потому что зимой работали только одни «хозяйския работы», т.-е. на машине промывка шла небольшая, а вскрывали главным образом шурфы, т.-е. снимали верхний слой пустой породы, прикрывавший платину, содержавший пласт песков. Промысла точно засыпали на всю зиму, чтобы проснуться с новыми силами, когда заиграют полой водой горные речки и речушки.

Дедушка Елизар, вернувшись домой, никому и ничего не сказал. Он объяснил коротко, что выбрал новую делянку под Момынихой.

— Ужо попробуем, что Бог даст.

В Висиме уже знали, что он искал платину вместе с Емелькой, и по этому случаю не мало было пересудов, разговоров и шуток. Особенно потешались хохлы.

— Два старых колдуна связались: как уж тут платине не быть. Нашептали себе делянку…

Дедушке Елизару было не до этих разговоров. Его мучила неотступная мысль о найденной платине. А если Господь богатство послал? Будет, натерпелись нужды достаточно, а ведь работали не хуже других. По ночам старик долго не мог заснуть и когда засыпал, то все делал пробу на платину. Иногда он просыпался, садился на своей постели и долго не мог прийти в себя.

— Господи, помилуй! Что же это такое! Навождение…

Делалось даже страшно. Это уж неспроста день и ночь все платина грезится. Как раз «нечистый» помутит… А тут еще вторая лошадь представляется. Дедушка Елизар видел ее, как живую: — гнедая, с завесистой гривой, длинная, с крепкими ногами. Эта уж послужит. Вот как работа пойдет, только успевай поворачиваться!

А дома, как на грех, дела шли скверно. Дарья, хоть и поправилась после своей болезни, но все не могла войти в настоящую бабью силу и бродила по дому, как отравленная муха. Потом приключилась беда с подростком Ефимом. Он поступил на фабрику поденщиком и работал под доменной печью. Там ему брызнуло горячим чугуном на ногу, и нога разболелась. Пришлось и Ефиму сидеть дома. Кормилицами семьи оставались, всего двое — отец Кирюшки, Парфен, да зять Фрол. Большим подспорьем являлось теперь жалованье Кирюшки. Два рубля — деньги, т.-е. целых пять пудов ржаной муки.

Смотришь, трое и прокормились. Вообще, дела были тесныя, и семья Ковальчуков еще никогда так не бедовала.

Дедушка Елизар рассказал о своей находке под великим секретом только одному торговцу Макару Яковлевичу, у которого забирал харчи.

— У вас у всех богатая платина, когда в долг берете, — не доверял добродушный Макар Яковлич. — А как дело дойдёт до разсчета, — платины как не бывало.

— Что ты, Макар Яковлич! — обижался дедушка Елизар. — Не стану я зря болтать. Не те мои года, да и не привык я к этому. Только бы вот до весны дотянуть. Увидишь сам.

— Не увидим, так услышим. Что же, дай Бог. Семья у тебя непьющая, работники растут. Как-нибудь справитесь.

— Все от Бога, Макар Яковлич. Кому уж какое счастье Господь пошлет, так тому и быть.

Первого числа каждого месяца дедушка Елизар отправлялся на Авроринский за получением Кирюшкиного жалованья. Он ходил пешком. На лошади работал Парфен, и ее нельзя было брать.

— Ну, как дела, старик? — спрашивала каждый раз Евпраксия Никандровна, отсчитывая два рубля.

— Ничего, помаленьку, барыня. Перебиваемся… Вот только до весны дотянуть.

Спиридоновна уже без наказа знала, что должна накормить старика, и больше не ворчала. За нее обижался Мохов. Он называл гостя дармоедом и глумился над ним.

— Не твое ем, — оправдывался дедушка Елизар. — Тебе-то какая печаль?

— Я терпеть не могу дармоедов, которые себя своей работой оправдать не могут. Этак все учнут объедать господ…

— Не ты ли дармоед-то, ежели разобрать?

Мохов придумал в отместку штуку. Как-то приехал в воскресенье в Висим и распустил в кабаке слух, что Ковальчуки нашли богатую платину и скрывают ото всех. Слух был нелепый, поэтому, вероятно, за него все и ухватились с какой-то радостью. Дедушка Елизар даже испугался, когда его встретил на улице рыжий Белохвост и крикнул:

— Здравствуй, тысячник!..

— Какой тысячник? Что ты болтаешь, непутевая голова?..

— А такой… Нашел платину и молчишь. Все, брат, знают…

Старик только развел руками. Неужели Макар Яковлич разболтал?

— Боишься, што делянку рядом с тобою возьму? — не унимался Белохвост, размахивая руками. — Эх, не хорошо, дедушка!

— Кто говорит-то, что я платину нашел?

— А Мохов сейчас в кабаке рассказывал, как вы с Емелькой нашептывали себе эту самую платину. Бесово, видно, дешево, колдуны проклятые…

Сначала дедушке Елизару очень было обидно, что его секрет открылся, а потом он успокоился — поболтают и перестанут. Когда к нему приставали где-нибудь на базаре, он только отшучивался.

— Обыскал, милые… Верно. Так и лежит платина, — хоть голыми руками ее обирай.

— Возьми, дедушка, в приказчики! — галдели молодые парни.

— И то возьму. Жалованье будешь получать четыре недели в месяц.

Наступила зима. В горах выпал в некоторых местах саженный снег. Лес стоял точно в дорогой белой шубе, Все приисковые постройки потонули в снегу. Не видно было ни приисковых ям, ни отвалов, ни прудков, ни канав, только продолжали работать около машины. Зима в лесу была совсем не то, что в селеньи, и Кирюшка удивлялся, откуда берется столько снега. С остальным миром Авроринский прииск соединялся одной узенькой дорожкой, по которой можно было проехать только гусем да и то не всегда. Все кругом точно замерло, похороненное под белоснежным саваном.

В приисковой конторе тоже замерла всякая жизнь. Федор Николаич все читал и страшно курил. Мохов спал по целым дням и просыпался только для еды. Миныч целые дни просиживал у железной печи, которую накаливал до-красна. Он страшно любил тепло и спал под шубой, обливаясь потом.

— Ты у нас, как комар, Миныч, — шутил Мохов. — Смотри, как раз застынет комариное-то сало…

Только один человек не боялся ни мороза, ни горной вьюги, ни погоды — это охотник Емелька. Он теперь безвыходно жил где-то в горах, выслеживая оленей, диких коз и лисиц. Раз он пришел на лыжах и притащил убитую молодую козу. Ему заплатили за нее целых два рубля. Евпраксия Никандровна долго любовалась убитым животным и с сожалением проговорила:

— Какая она хорошенькая, эта козочка! Тебе ее не жаль было убивать, Емельян?