Жан Жироду - Лгунья

О Боже правый! Ну пусть кто-нибудь войдет в эту кухонную дверь — если не Реджинальд, то хотя бы один из тех мудрецов, что разбираются в вопросах совести и якобы умеют читать в человеческих сердцах, а потом пишут про это ученые труды; пусть такой знаток, такой светский исповедник, вроде Бурже, например, — впрочем, нет, тот недавно умер, — разглядит, что у нее на душе — ей ничего больше не надо! — и подскажет, как поступить, а она послушается, честное слово, послушается, что бы он ни насоветовал, и пусть тогда за нее отвечают и сам он, и вся эта философия с психологией и моралью! Ах, как отрадно было бы увидеть на пороге кухни этого человека в длинном рединготе, мягкой поступью поспешающего к ней на выручку!

— Сюда! — позвала бы она тихонько. — Сюда, Бурже! Ты нужен здесь. Иди скорее…

Так Нелли исчерпала все средства к спасению. Странно: Гастон не звал ее. Теперь оставался один, последний шанс: вдруг в спальне каким-то чудом ждет Реджинальд, а не Гастон. Но нет, доносившееся оттуда покашливание не оставляло сомнений, — там был Гастон и никто иной. Тогда что же означает его молчание? Может, он задремал? Или боится шуметь, коль скоро решил стать нежным и деликатным? Последнее было бы ужасно, — ведь две Нелли окончательно разбежались в разные стороны, прихватив с собою каждая свои качества, ибо не имели ничего общего друг с дружкой… Да, поистине ужасно, если бы человек, которому предназначалась Нелли-эгоистка, Нелли-упрямица, Нелли-хищница, вдруг повел себя так, словно перед ним другая Нелли!..

Но она волновалась напрасно. Ничего похожего не произошло.

Нелли была честна или, по крайней мере, искренна сама с собой. Она стремилась понять, какую игру затеяла и что же представляет собою та нежная, бескорыстная, готовая к самопожертвованию и бедности часть ее существа, которая несколько месяцев подряд отторгала все остальное, — не ложь ли это, призванная оправдать в глазах Нелли ее связь с Реджинальдом? Она так и не увиделась с ним, не написала ему. Временами она почти желала, чтобы он больше не подавал о себе вестей; почти верила, будто он и впрямь не способен воплотиться в реального человека. Что ж, коли ему нравиться быть призраком, пускай потом пеняет на себя!

Только круглая дура еще могла надеяться, по возвращении домой, застать Реджинальда у себя в комнате или, услышав звонок, опрометью мчаться к телефону. Повсюду, где жизнь измерялась банальными неделями и месяцами, фигурировал один лишь Гастон. За любым модным предметом обстановки, за любой минутой прожитого дня — стоило их отодвинуть, — обнаруживался Гастон. И нигде, нигде не было Реджинальда. Конечно, Нелли имела все шансы отыскать его, если бы нежданно нагрянула к нему в квартиру, явилась на проводимую им лекцию или подстерегла возле дома. Но их роман подчинялся строгому, хоть и негласному, протоколу, который запрещал подобные эскапады. Вдобавок, Реджинальд не относился к числу тех, кого легко повстречать на улице или в концерте. Да, тяжко было, находясь в самом сердце Парижа, испытывать это невыносимое чувство разлуки, пустоты, неравенства — неравенства душ, куда более непоправимого, чем, например, расовое неравенство, заставившее страдать бедняжку-гейшу по исчезнувшему морскому офицеру [11] Стр. 65. Намек на героиню оперы Пуччини японку Баттерфляй, покинутую американским морским офицером. .

В общем-то, Реджинальд, со своим невозмутимым видом бессмертного божества, дарующего вечную любовь, нанес душе Нелли ту же смертельную рану, что какой-нибудь лихой моряк или летчик, покинувший влюбленную женщину. Ах, почему Реджинальд и вправду не был обыкновенным мичманом?! Увы, тот безымянный корабль, у чьего кормила он стоял, та звездная карта, которая направляла его, — все это обратилось для Нелли в непрерывную муку. Она терзалась ею день и ночь, ложась спать и просыпаясь по утрам; вот когда двум разным Нелли представилась чудесная возможность слиться в одну. Стоило Реджинальду захотеть, и вздорная, эгоистичная, ничтожная Нелли тотчас растворилась бы в другой; она сохранила все свои чисто человеческие качества — любовь к комфорту, кокетство, внешний блеск и глянец, но отныне их облагораживала несвойственная ей мягкость, отличавшая, к великому удивлению Нелли, самые обыденные ее поступки. Наконец, она решила сама направить события в нужное русло. Написала Реджинальду, что уезжает, позаботившись указать даже номер поезда. Более того, — пришла на вокзал. Но Реджинальд так и не явился. С того дня Нелли перестала скрываться. Начала регулярно посещать скачки, лекции, концерты. На улице Мира и в ресторанах числилась среди завсегдатаев. И повсюду выглядела нарочито веселой, шумной, вульгарной, беззаботно компрометируя себя перед всеми, кто смотрел на нее, слушал ее. Перед всеми… кроме Реджинальда.

Иногда ей хотелось, чтобы он оказался здесь, на Монмартре или на Ярмарке: пусть увидит, как его идеальная подруга перекрикивает музыкантов, танцует с первым встречным; более того, пусть подумает о ней еще хуже, чем она заслужила, сочтет ее продажной тварью; пора уж наконец внести смятение в его невозмутимую душу. Гастон дивился, глядя, как Нелли с милой улыбкой принимает наглые ухаживания богатейшего банкира — известного мерзавца, а потом с той же улыбкой разбивает бокал об его голову: жанровая сценка низшего пошиба, которую Нелли разыгрывала специально для Реджинальда. Впрочем, этот безумный разгул неизменно завершался, к вящему его удивлению, решительным отказом Нелли от любой близости, любого прикосновения, и это относилось даже к самому Гастону. Бедняга — он терялся в догадках, он не знал, чего ему ждать.

В ночь своего возвращения, часам к пяти утра, он встал и потихоньку оделся, стараясь не разбудить Нелли. Она спала глубоким сном, похожим на забытье, но вдруг Гастон, уже ступивший за порог, случайно увидел в зеркале ее глаза, — они широко раскрылись и метнули на него быстрый взгляд. Сухие, не замутненные сном глаза. Острый взгляд загнанного зверя. Но веки тут же сомкнулись, и Гастон, на цыпочках подкравшийся к постели, не осмелился заговорить или дотронуться до этой женщины, которую обратил в недвижное изваяние странный сон, позволяющий глазам опровергнуть одним-единственным взглядом все обещания, предложенные жизнью и ее событиями. Гастон никогда ни словом не намекнул на увиденное. Тот взгляд Нелли имел одно толкование (сомневаться не приходилось: он уже встречал такой взгляд у первого жениха Нелли, у которого отбил ее), — в нем сверкнула ненависть. Но вряд ли эта ненависть передалась ей от того, кто по вине Гастона потерял любимую женщину; загадка крылась в другом. Гастон был большим спецом по подведению счетов, и его простые, здравые суждения обеспечивали ему первое место в административных советах продуктовых компаний всего мира. Он мыслил четкими категориями протоколов и гроссбухов. С этой меркой он подошел и к истории со взглядом. Либо то была минутная вспышка ненависти, либо отблеск ненависти постоянной, прочной. В первом случае она объяснялась гневом Нелли, вызванным сумасшедшей ночью и его грубостью; или же то было отражение какого-то сна. Если справедлива первая гипотеза, то Нелли, бесспорно, права, но такая ненависть быстро пройдет, особенно, если он вернется к своему намерению стать ей верным другом, любящим, степенным мужем. Вторая гипотеза также подразделялась на два варианта: либо ей приснились мужчины, какой-то один мужчина-грубиян, и, естественно, ее раскрывшиеся глаза невольно отразили сонную мстительную злобу. Либо ей приснился он сам со своим беспардонным нахальством, — и тогда эта ненависть вполне объяснима. Но ничего, Гастон все устроит, он постарается искупить свою вину. Что же до второго предположения — о постоянной ненависти, тут он ступал на зыбкую почву. Возможно, Нелли ненавидит всех мужчин без исключения, в чем ее даже нельзя упрекнуть: женщин довольно часто захлестывают подобные приступы злобы, которую мужчины, нужно признать, полностью заслужили; возможно и другое: она ненавидит лично его, Гастона, и вот это-то как раз совершенно непостижимо, — ведь он так щедро предложил ей все, что имел — свою жизнь, свое имя, свое состояние. А, может, он предлагал чересчур настойчиво? Может, Нелли любит его ради него самого и хочет любить, не лишая их обоих свободы, — все великодушные люди таковы. Словом, куда ни кинь, бедный Гастон приходил к двум выводам: Нелли во всем права, а он должен завоевать Нелли не силой, но нежностью. Знал бы он, что именно эта замечательная перспектива и вызвала у Нелли ее ненавидящий взгляд!