Жан Жироду - Лгунья

— Я тебе верю, — сказал он.

Именно так он и сказал. Что не помешало ему тайком отвести автомобиль на соседнюю улицу, а потом вернуться и последить за входной дверью. Он успел как раз к тому моменту, когда Нелли, в скромном пальтишке, наброшенном на ослепительное платье, выбежала из подъезда и схватила такси, которое и помчало ее в прямо противоположную сторону от дома матери. Итак, два варианта. Либо Нелли бесстыдно солгала ему. Либо она сказала правду. Либо она обманщица, и в ее жизни завелись дела, где Гастону нет места, — какой-нибудь тайный порок, любовник. Либо же ее эгоистка-мать перепутала все на свете и забыла о назначенной встрече с дочерью, увлекшись собственными радостями или романом со своим бородатым другом. Вполне понятно, что Гастон ни секунды не колебался между этими двумя гипотезами. Очень похоже на мамашу Нелли — не дать дочери ни минуты на переодевание. В таком незавидном пальто, накинутом на шикарное платье, можно помчаться куда-то лишь по идиотскому требованию матери или другой родни.

И тут Гастон вздрогнул от внезапно пришедшей мысли, которая наполнила его сердце грустью, жалостью и любовью. Этот сын, на которого Нелли намекала так, словно имела в виду будущего своего ребенка, — может быть, он уже существует? И, может быть, свирепая ревнивая радость, вспыхивающая на ее лице при упоминании о ребенке, объясняется тем, что где-нибудь в Венсенне или на Марсовом поле, у кормилицы действительно находится младенец — сын Нелли? И, может быть, Нелли, в своем будничном пальто, прикрывающем нарядное платье, впрямь поспешила к своему сыну, срочно вызванная по телефону, потому что он заболел корью или аппендицитом?

Ну конечно, так оно и есть! Лицо Нелли не лгало. Только материнская любовь ложится на лицо женщины вот этой маской упрямой решимости и неподдельной нежности. Сомнений нет, — она спешила к своему сыну.

Нелли оказалась права. Когда поручаешь себя судьбе — этой наихудшей из сводниц, — всегда оказываешься правым. Известный закон, согласно которому жена изменяет мужу в тот самый день, когда он проявил благородство и великодушие, когда его убивают, когда он уходит на войну; согласно которому сын погибает ровно в ту минуту, когда отец валяет дурака на встрече с бывшими одноклассниками, в настоящем случае сработал ничуть не хуже. Гастон собирался стать благородным и великодушным, — что ж, за такое намерение нужно платить. И сегодня за это назначалась следующая плата: женщина, бывшая легкомысленной, бесчувственной эгоисткой, когда принадлежала ему, теперь плакала, придя к другому мужчине.

Она плакала молча, беззвучно. В комнате царила тьма, и Реджинальд, наверное, даже не узнал бы, что она плачет, если бы его руки не увлажнились от ее слез. Казалось, это плачет мрак вокруг Нелли. Реджинальд сжимал ее в объятиях; он не дал ей времени сбросить пальто, и она была счастлива, что ему не видно ее красное кричащее платье. Она чувствовала, что этот яркий наряд, который она не успела сменить на более скромный, может ее выдать. Красный цвет — он ведь совсем из другой жизни, так же, как ярко-зеленый или пурпурный. Если бы Реджинальд увидел это красное платье, он увидел бы и двойственность жизни Нелли, разгадал ее истинную суть. Красное платье помнило Гастона — Гастона одетого, Гастона полураздетого, Гастона стоящего и лежащего. Нелли чудилось, что, сняв с нее пальто, Реджинальд сорвал бы спасительную оболочку, словно кору с дерева. Провидению ведь вовсе не обязательно быть к Реджинальду более милостивым, чем к Гастону. Этот миг любовного восторга рядом с Нелли Реджинальду предстояло купить ценою наивного непонимания ситуации, граничившего со слепотой. Наверное, именно поэтому он сам крепко сжимал ее в объятиях, не давая пальто распахнуться, обнажить платье. Обычно он спешил снять с Нелли верхнюю одежду, освободить ее от лжи номер один — внешнего скромного облачения, затем от лжи номер два — неприметного платьица, и неизменно подходил, ухитряясь так и не коснуться правды, к той наивысшей форме лжи, какую являло собой ее тело — единственная неправда, в которой Нелли была полностью уверена, ибо тело — не одежда, не вещь, что способна коварно предать вас. Реджинальд оглядывал, оглаживал платья Нелли, с которых она срезала магазинные ярлыки, белье с оторванными ею метками прачки, все вещи, которые она носила на себе, каждый раз перед свиданиями с Реджинальдом тщательно выверяя их анонимность, словно женщина, решившая покончить с собой в безвестности.

Но сегодня, когда ему стоило лишь чуточку приоткрыть пальто Нелли, чтобы увидеть самую ее сердцевину, он в святом мужском неведении усердно застегивал на ней пуговицы, поднимал ворот, как будто она плакала от лютой стужи. Нелли была близка к обмороку; очутись она в ярком свете, и она высказала бы всю правду, у нее не хватило бы сил солгать: платье, казалось ей, обличило бы обман, все поведало бы ему без утайки. И Нелли даже в обуревающем ее смятении горько восхищалась лицемерием и цинизмом судьбы, которая выхватывает из рук уставшего человека знамя лжи и сама несет его дальше. Она же в этот миг была только правдой, одной только правдой, одной только Нелли; и тело ее и душа смертельно утомились от тяжкой роли, три месяца подряд разыгрываемой для Реджинальда, и им не терпелось бросить эту двойную, уже непосильную игру, пусть даже это кончится катастрофой.

Но нет, бдительная судьба беспощадно погружала свою жертву, на минуту ставшую правдивой, обратно в трясину лжи; бросала ее туда именно руками Реджинальда, да так успешно, что мало-помалу Нелли пришла в себя, то есть вернулась к привычной двойственности, поняла, что наступает ночь, что ей осталось подождать всего несколько минут в объятиях Реджинальда, а там она вновь сможет возродить иллюзорную реальность, которой питалась их любовь. Она заставила Реджинальда сесть и сама села рядом, не разжимая рук. Он по-прежнему обнимал ее. В лице Нелли он обнимал всю правду, всю любовь на свете, оробевшую от счастья, спокойствия, уверенности. Он обнимал человеческое существо с четкими признаками женского пола, которое, укрывшись в объятиях любовника, словно в глубокой укромной норе, тихонько скользило от правды ко лжи, чтобы раствориться в ней, и которое, увидев любовника вдвойне ослепленным — ночным мраком и любовью, — в одну секунду сбросило с себя покровы и осталось нагим. Одно-два мгновения — любой женщине их вполне достаточно, чтобы изменить правде. И еще за одну секунду Нелли успела скомкать красное платье и засунуть его подальше под белье. Мало ли что может случиться…

— Любимая моя, светик мой! — сказал он.

Иногда в этой неспособности Реджинальда заподозрить истину Нелли виделось особого рода благородство, которое бесконечно покоряло ее, освящая любовную роль, ежедневно, по два-три часа, исполняемую перед ним, и вознаграждая за всю мерзость жизни. Перед каждым свиданием она возносила молитвы — неизвестно кому. И тогда каждая новая ложь, добавленная ею к прежним, казалась средством еще дальше уйти от реальной действительности и оборачивалась очередной истиной в их иллюзорном мире.