Жан Жироду - Лгунья

Но последний представитель этого мира, в эти последние полчаса, заставил ее проникнуться красотою и соблазнами мирской жизни. Он вошел так тихо, заговорил так мягко, так ненавязчиво и тактично держался несколько минут вне ее, вне ее сердца, что она сразу же поняла его, и открыла свое сердце, и впустила его в свою душу. И с этого мгновения она получила, наконец, то, чем можно жертвовать, ибо величайшей жертвою стало теперь бегство от мира, в котором жил он, Реджинальд. Отныне девушка отдавала Господу не пошлое и бесцветное существование, но возможную жизнь с Реджинальдом. И величайшей человеческой жертвою, на которую она решилась и которая смертельно ранила всю ее — и плоть и сердце, — стал отказ иметь сына от Реджинальда. Насколько же ничтожно было то едва заметное красное пятнышко, что она украла у Бога, по сравнению с багряным румянцем, залившим ее лицо в момент этого отречения! А Реджинальд, со своей стороны, подумал: «Что мог бы я добавить к такому счастью? Бог в двести тысяч раз лучше меня выполнит ту роль ничтожного обожествленного человека, которая привлекла ко мне Шанталь…» Он не стал смывать этот поцелуй, — хранил его всю ночь и весь следующий день. Впрочем, к четырем часам, к тому мигу, когда Шанталь вошла в монастырь послушницей, он взглянул на себя в зеркало и увидел, что след исчез. С тех пор, когда на его щеках проступал чуть заметный румянец — знак усталости или артрита, он называл его иначе, он звал это «поцелуем Шанталь».

Ибо Реджинальда отнюдь не пугало то, что его героинь зовут Шанталь, Ядвига или Мэлси, что они носят громкие фамилии. И это не только из ненависти к «народным» романам. Просто для него это было и жизнью и, одновременно, театром. Истинно человеческий конфликт начинается не ниже, чем с королей, и божественный дух осеняет лишь тех, кто умеет презреть низменную заботу о теле, кто вообще не имеет тела, — королей и детей. Реджинальд с трепетом вспоминал о самой безумной любви, какую вызвал в другом сердце. Случилось это в Португалии, во время его посещения Алькобасы, где похоронены знаменитые влюбленные [1] Стр. 14. Имеются в виду Педро Португальский и Инес де Кастро, на которой инфант женился тайком от отца, короля Альфонсо IV. Альфонсо приказал убить Инес. Став королем, Педро воздвиг для Инес великолепную гробницу в монастыре Алькобасы, где впоследствии похоронили и его самого (здесь и далее прим. переводчика) . ; следом за ним к гробнице подошла португальская супружеская пара, с виду зажиточные торговцы; они вели за собой дочь, девочку лет восьми. В дверях толпился народ, произошла легкая заминка, и Реджинальд взял девочку за руку, чтобы уберечь от давки; малышка вцепилась в него и больше не отпускала. Экскурсия длилась несколько часов. Вначале следовало осмотреть прилегающую часть аббатства — залитые солнцем дворики, библиотеку, увешанную картинами. На одной из них маленькая девочка держала за руку святого с ореолом вокруг головы; новая подружка Реджинальда указала ему на ореол и на цепь, соединяющую руки девочки и святого на холсте. В трапезной устраивалась дегустация вин; одного стакана не хватило, и они стали пить из общего бокала. Отец и мать польщенно улыбались, не подозревая о грозящем им несчастье. Среди всех этих гобеленов и шпалер, нарисованных или изваянных великолепных персонажей, на фоне изысканной, изобильной роскоши они выглядели в глазах любимой дочери унылыми приземленными существами, и это отвращало ее от них. По ходу экскурсии пришлось всходить на террасы, откуда открывался вид на море, по двум длинным симметричным лестницам, разделившим толпу посетителей на два потока.

— Отдайте ее мне, — сказал Реджинальд родителям.

— Мы ее вам отдаем, — ответил отец.

И девочка была отдана, и поверила в то, что отдана навеки. На слишком крутых ступенях он брал ее на руки. Она целовала его. Она не могла понять, что он говорит, ибо не знала французского языка. Но для любящего сердца слова излишни, ненадобны. Они проходили длинными галереями, где спали вечным сном, под стеклянными крышками гробов, монахи. Родители девочки тоже оказались в галерее, но по другую сторону, и оттуда, из-за мертвецов, подавали им знаки. Дочь отвечала им; она еще крепче обхватила левой рукой шею Реджинальда, а правой, неохотно разжатой, помахала этим родителям, которые, в общем-то, были совсем незлыми, нет, очень даже добрыми и хорошими — пока она жила только подле них. Реджинальд делал ей комплименты по поводу ее платьица — желтого с красным пояском, и эти комплименты она понимала даже на чужом языке, вот только горько сожалела о том, что ей пришлось оставить дома, в Ливье, свое красное платье с желтым поясом. Но к чему теперь эти сожаления! Ведь ей так повезло! Всего-то восемь лет она ждала своего счастья, — редкое везение для девушки! Стоя перед гробницей влюбленных, она слушала рассказ экскурсовода сдержанно, недоверчиво, почти враждебно. Как можно верить в подобные истории: любовь — вовсе не редкость; взять хоть их пару, их историю, столь непохожую на горести четы, недвижно лежащей там, под мраморной плитой. Реджинальд чувствовал, как возгорается любовь в этом детском сердечке, и в душу его потихоньку закрадывался страх. Он нарочито сурово заговорил с девочкой разок-другой. Та вздрагивала, страдала, но в результате становилась еще нежнее, еще покорнее, и ему пришлось, во искупление своей строгости, погладить ее по головке.

Во время трапезы родители сидели на другом конце стола. Они болтали с полковником от инфантерии колониальных войск, они смеялись. Что ж, тем лучше, если родители, которым предстоит разлука с дочерью, могут столь легко утешаться в обществе полковников от инфантерии колониальных войск. Но вот, наконец, настал миг, когда все вышли из монастыря, и за воротами девочка увидела две разные жизни: слева стоял великолепный автомобиль с великолепным шофером, стоял человек, которому ее отдали навсегда, которому она отдавала себя каждую минуту нынешнего дня; справа — омнибус, увозящий в Ливью семью, живущую в Ливье, на центральной площади с аптекой. Когда Реджинальд наклонился, чтобы поцеловать девочку на прощанье, она поняла, что он покидает ее, и закричала во весь голос. Он и в самом деле ласково нес ее к родителям. А она отбивалась что было сил, она кричала родителям, что ненавидит их, Реджинальду — что любит его; она цеплялась за него, родители тянули ее за ноги, за худенькие детские ножки, заголившиеся до самого верха.

— Она права, — думал Реджинальд, — она-то как раз и права. В мире существует только одна поистине страшная вещь — отсутствие. Она не желает отсутствия. Ее головка, прижатая к моей, — вот минимум присутствия.

Он сам никак не мог осмелиться разжать эти судорожно вцепившиеся ему в шею ручонки, оголенные брыкающиеся ножки, которыми она то лягала родителей, то обхватывала его талию. Вокруг начали собираться люди. Подошли жандармы, они стояли, не решаясь вмешаться. Потом монахи — эти шепотом выспрашивали у жандармов, что произошло.