Жан Жироду - Лгунья

Может быть… вполне вероятно. Вот только как узнать, вернется он или бесследно скроется в лесу?

— Да куда ж он денется, коли ему здесь назначено свидание! — возразила Люлю.

Нелли, однако, продолжала сомневаться, и, в самом деле, Реджинальд нерешительно остановился на опушке дубовой рощи. Но, видимо, дубы чем-то привлекли его, и он шагнул было вперед. Он походил на тех киноперсонажей, которые, явившись на миг и исполнив свою роль по воле сценариста, возвращаются туда, откуда пришли.

— Может, он думает, что вы там, в лесу? — предположила Люлю.

И она испустила крик. То была не «Прощальная песнь», то был именно крик, а еще вернее, клич, с помощью которого Люлю, разузнавшая в бакалейной лавке какие-нибудь новости, интересные для девчонок с ее улицы, вызывала из дома обеих дочерей соседней консьержки, малышек Папай. Однако сей папайский вопль оказался куда эффективнее пения: Реджинальд обернулся; если человека привлекли солнечные блики на дубовых листьях, то почему бы детскому крику не остановить его?! Тем более, что крик-то был весьма неординарный. Он представлял собою комбинацию брачного призыва маралов, разученного лакеем-баском с третьего этажа, и тирольских переливов, освоенных штукатуром с их улицы.

Итак, Реджинальд вернулся, прошел мимо них. Но девчушка, испустившая вопль, словно онемела; он улыбнулся ей, как знакомой, и миновал их скамью.

— Неужто вы так сильно изменились? — возмутилась Люлю.

— Да, — ответила Нелли. — Десять лет назад волосы у меня были совсем светлые.

— Но глаза-то у вас остались такие же черные, они ж не меняются!

— Нет, меняются, — возразила Нелли. — Тогда они были совсем голубые.

— Ну а зубы? Уж ваши-то зубы ни с чьими не спутаешь!

— А их у меня в пятнадцать лет и не было, они выросли позже.

— Да, видать, зря вы не одели свою беличью накидку и гагарью шляпу, — заключила Люлю.

Но ей по-прежнему казалось, что от нее скрывают всю правду. Может, Мадам и этот — прогульщик — тайком от нее условились, что признают друг друга как раз притворившись, будто не признали?

— Но вы-то, вы-то уверены, что это он самый? У него-то хоть волосы и глаза те же, что прежде?

— Да. Это, наверное, я так сильно изменилась. Вот видишь, он уже далеко. Он уходит.

— Гляньте-ка, он что-то уронил. Может, это знак?

— Нет, всего лишь старый билет метро.

— А разве у него нет машины?

— О, конечно, у него куча машин, и шоферов, и скаковых лошадей, но только сегодня он вверил себя низшим силам земли.

— А это чего — низшие силы земли?

— Это те, что заботятся о маленьких людях.

— О Папайках и обо мне?

— Да. Ты ведь не хотела бы передвигаться по свету особыми дорогами?

— А у Папаек есть тандем.

— Все тандемы и все трехколесные велосипеды подчиняются низшим силам земли. Им подчинены даже такие вещи, о которых никогда этого не скажешь, — например, лифт, что поднимает туристов на самый верх Эйфелевой башни. Впрочем, им повелевает ложная высшая сила. А вот лифтом отеля Крийон управляет самая настоящая.

— Значит, ни Папайки, ни я никогда не сможем распоряжаться этой самой высшей силой?

— Это очень трудно. Как-нибудь я попробую посадить тебя на скаковую лошадь…

— А я уже сидела на такой. Папаша возил меня в конюшни Шантильи, там у него кузен работает конюхом, так меня посадили на одну кобылу, ее звали Армидой. Но только ее не выводили из стойла. Значит, тогда это не была высшая сила?

— Ну отчего же, конечно, была, только она не двигалась. Люди скромные иногда находят ее, но в бездействии. Вспомни-ка, в тот день ты была храброй и послушной девочкой, не правда ли? Это означает, что ты приобщилась к жизни высших сил.

— Мадам, мы же его упустим! Гляньте-ка, он уходит! Когда вы еще встретитесь?!

— Через десять лет, ровно через десять лет, раньше мы друг друга не узнаем. Оставь, пусть его идет.

Но Люлю отнюдь не намерена была спускать подобные промахи. Она смутно понимала, что мужчина и женщина, когда они встречаются и узнают друг друга, не должны терять ни минуты. Десять лет радости, десять лет счастья — это много значит даже для такой малолетки, как она.

— Надо пойти за ним! Пошли за ним, Мадам!

Напрасно Нелли сопротивлялась, — девчонка уже пустилась бежать. Нельзя было отпускать ребенка одного в Сен-Жерменский лес, в чащу, где и впрямь водились низшие силы — ниже некуда. А Люлю тем временем звала во весь голос, и Реджинальд, оглянувшись, смотрел на догоняющую его девочку, думая, что потерял или забыл какой-нибудь пустяк. Он забыл Нелли. Он потерял Нелли. Он ускорил шаг; Люлю совсем запыхалась: хотя она и бежала со всех ног, расстояние между ними было слишком велико и она безнадежно отставала, вот уже и споткнулась несколько раз. Ей оставалось лишь одно средство — упасть и позвать на помощь. Что она и сделала, пока Реджинальд и Нелли подбегали, каждый со своей стороны, к распростертой на дороге девочке, которая теперь плакала уже непритворными слезами.

Реджинальд всмотрелся в девочку. Она напомнила ему маленькую португалочку; вот и эта тоже завладела им и больше не хочет отпускать.

— Что с тобой, дитя мое?

— Вы должны ее признать!

— Признать… кого?

— Она просто изменилась. Она больше не носит шляпу из гагары, но все равно это она!

— Кто «она»?

— Ну, она… которую вы ищете. Я его поймала, Мадам! Я его поймала!

Пленник странной девчонки взглянул на подходившую Нелли. Он взглянул на нее, но не увидел. Слепец! Неужто он и впрямь не узнает ее?! Люлю разразилась рыданиями.

— Да что с ней?

— Она хочет, чтобы вы меня узнали, — объяснила Нелли. — Эта глупышка придумала такую игру. Уж и не знаю, что она забрала себе в голову.

Он улыбнулся. Он всмотрелся в ее прелестное лицо. И вошел в игру.

— Ну о чем я только думал! — сказал он. — Конечно же, это вы.

— Она, она самая! — вскричала Люлю.

— Вы только послушайте эту малышку! Но вы совсем не переменились!

— Только глаза! — закричала опять Люлю. — И еще волосы…

— Сколько же времени мы не виделись?

— Десять лет! — объявила Люлю. — И кабы не я, так еще десять лет потеряли бы даром. Ох, Мадам, я помираю — хочу пить!

Реджинальд пригласил дам на чашку чая. После чаепития роскошный лимузин, дожидавшийся у павильона, повез их в Париж. Люлю потрясенно молчала. В автомобиле было полно цветов, куда ни глянь, кожа, бархат, кленовые панели, серебро и зеркала. Он был вполне достоин того, чтобы на его счет обманулись все высшие силы земли.

Легкость, с которой отдается женщина, может в равной мере свидетельствовать и о неопытности, и о доступности, и мужчина, не постаравшийся объяснить свою победу первой, а не второй причиной, должен быть уж очень неблагодарным. Став любовницей Реджинальда, Нелли целую неделю жила, буквально затаив дыхание: она ждала, с чего начнет ее новый друг. Одно из двух: либо Реджинальд попытается выяснить, кто она такая, и тогда нужно опередить его, либо не станет ни о чем расспрашивать, пустит дело на самотек, и тут опять-таки следует быть начеку. Главное Нелли сделала: с той птичьей прозорливостью, какая свойственна женщинам полусвета, она сразу сумела взять нужный тон и ни на йоту не скомпрометировать себя. Абсолютно ничего не рассказывала о себе, не носила драгоценностей, наводящих на подозрения о былых романах; даже среди шляпок и платьев безошибочно выбирала лишь те, что, невзирая на их красный или зеленый цвет, выглядели вполне нейтрально. Она приходила на каждое свидание, в ресторан или театр, дрожа от страха, что ей придется открыть Реджинальду все свое прошлое — любовные похождения, небогатую жизнь, вульгарную родню; так она поступила когда-то с Гастоном, который уже со второй недели знал наизусть всех кузенов, всех любовников Нелли. Но теперь какая-то тайная жгучая боязнь замыкала ей уста, не веля выдавать ни своих близких, ни места рождения, ни привычек, ни недостатков и пороков. Она упоминала только те города, где бывала еще в невинном возрасте, говорила лишь о тех собаках, которых сама не знала и не держала у себя; она избегала хвалить любимые концерты и любимых музыкантов, предчувствуя, что они-то первые и разоблачат ее; она старалась не повторять слова своих друзей, скрывая их, как, впрочем, и самих друзей. И ее усилия приносили желанные плоды. Реджинальд не задавал никаких вопросов. Реджинальд явно, хотя и неосознанно, стремился иметь при себе совершенно новое существо, не отягощенное никаким прошлым.