Жан Жироду - Лгунья

Что ж, в конце концов, не все ли едино?!

Несчастье обнаружилось в тот вечер, когда она, лежа у себя дома в постели, приготовилась услышать наконец свою песнь и… ощутила еще более безнадежную пустоту. Ничто в ней не звучало, не пело — ни плоть, ни душа; все было до ужаса немо.

Зазвучало лишь то, чему от природы положено звучать. Ее голос. Да и тот оказался способен на один лишь громкий стон.

А на следующее утро Нелли разбудил не этот стон, но голос, который снова вверг ее в полную забот и хлопот реальную жизнь; он говорил:

— Вся эта необыкновенная предупредительность по отношению к Реджинальду — разве она идет от сердца, разве она естественна? Тебе-то хорошо известно, что ее породил ультиматум твоей матери.

Мне заметят; а не слишком ли много голосов в этом повествовании? Но истина состоит в том, что все мы слышим великое множество голосов. Когда я, например, читаю роман, смотрю трагедию, что я делаю, как не слушаю один из голосов персонажа, который становится понятным лишь в общем их хоре? Ибо и в роли Федры есть свой, второй голос, и в роли Полиэвкта — тоже, а если хорошенько вслушаться, то, возможно, отыщется и третий. Уберите эти обертоны, и из персонажей тут же уйдет все человеческое, останется голая литературщина… Да и у самой Нелли имелось немало других голосов кроме двух, уже знакомых читателю, — голоса воображения и голоса лжи. Помимо них, существовал еще голос, который звучал довольно редко, но всегда грубо вмешивался именно в тот момент, когда она поддавалась самообольщению, и без всяких церемоний восстанавливал истину. Злобный голос, непонятно для чего говоривший, — то ли для блага Нелли, то ли из некого мстительного злорадства; вдобавок, он не боялся звучать громко, по-хозяйски, не ограничиваясь внутренним шепотом. Нелли и сама позволяла этому голосу говорить вовсю, когда возвращалась домой после свидания с Реджинальдом, исполненная гордости за него, за их любовь. «А украшения, что он подарил тебе сегодня, — до чего ж крупные камни!» Голос даже позволял себе рассуждать об одной весьма оригинальной драгоценной безделушке, которую Нелли окрестила «квадратным бриллиантом» — действительно крупным алмазом стоимостью не меньше ста тысяч. «Ну что, еще не заполучила свой квадратный бриллиант?» Нелли ловила себя на том, что произносит это вслух, и краснела. Если она присутствовала на свадьбе или похоронах (заставлять ее не приходилось, ибо она строго соблюдала формальности и взяла себе за правило горевать о ближних, радоваться за них — всех, кто достоин сочувствия или радости), то служка в церкви, не будь он глух, мог бы расслышать ее слова о покойнике: «Неужели он и в могиле будет таким же грязнулей, как в жизни?» — или о невесте: «Только таким идиоткам и достаются квадратные бриллианты». Вот каким был голос, объявивший ей нынче утром, что ее предупредительное отношение к Реджинальду происходит от ультиматума ее матери.

И он не ошибался. Документ, который Нелли и ее братья окрестили ультиматумом их матери, был найден ими в сейфе отца, открытом после его смерти. Жуткий документ, — братья только посмеялись над ним, зато Нелли он на всю жизнь внушил предупредительную осторожность в отношениях с человечеством и его отдельными представителями, как богатыми, так и бедными. После разрыва, непереносимого для отца, который обожал мать и не мог постичь причины этой катастрофы, ибо ни в чем не провинился перед нею, — да и она сама никогда не изменяла ему! — он наконец добился от жены ультиматума. Она разрешила ему вернуться домой, но поставила тридцать одно условие, записанные в виде параграфов протокола о соглашении.

Впрочем, какие там условия! — это был тридцать один безжалостный приказ, строго регламентирующий дальнейшую их совместную жизнь:

— Завязывая галстук перед моим трюмо, не дергать кадыком и не бурчать себе под нос что-то нечленораздельное.

— Сидя за столом, не совать руку в карман и не вытаскивать оттуда старые зубочистки и хлебные крошки.

— Проходя мимо Трокадеро, никогда не говорить: «А все-таки у него есть свой стиль!»

— Ни в коем случае не выставлять напоказ корявый ноготь среднего пальца; его безобразие действует мне на нервы.

— Не носить больше туфель с чиненными подметками, в которых ты каждый раз ухитряешься поскользнуться на лестничной площадке.

— Никогда не рассказывать в моем присутствии анекдот об охрипшем господине, которого впустила в приемную жена врача.

— Принимая ванну, ни при каких обстоятельствах не петь.

— Решив провести ночь в моей спальне, не спрашивать: «Дорогая, хочешь, поспим сегодня вместе?» Тебе прекрасно известно, что я этого не хочу, и вынуждена терпеть твое общество лишь в силу брачного обета. Так что, по крайней мере, действуй молча.

— В этих случаях не сметь класть в верхний карман платочек того же цвета, что и пижама.

— Убрать из подписи идиотскую виньетку, которой ты ее украшаешь.

— Не сметь заставлять меня восхищаться твоим псом; запретить ему подлизываться ко мне.

— Вполовину сократить время чистки зубов и убрать из ванной свою пенящуюся зубную пасту. При одной мысли о том, что ты находишься рядом со мной в доме с полным ртом белой пены, меня тошнит.

— Не произносить больше никаких латинских слов и изречений. Никогда не говорить «Chi lo sa?!» [9] Стр. 38. Кто знает?! (ит.). — единственную известную тебе итальянскую фразу.

— Никогда не называть кубическую живопись кубистической и вообще никогда больше не рассуждать о живописи.

И так далее. Не удивительно, что мать набрала всего тридцать один пункт: из ненависти к мужу она свела число визуальных и духовных контактов с ним к тридцати одному и не более.

И, представьте себе, отец согласился. Нелли хорошо помнила смиренное возвращение существа, от которого, как ей почудилось, осталась одна пустая оболочка; и верно, — ведь из него вычистили тридцать одну манию. Теперь отец уже не рассказывал анекдот об охрипшем господине, а когда однажды за столом маленькая Нелли потребовала эту историю, он покраснел, как рак. Зубы он чистил украдкой, в основном, когда матери не было дома. Как-то он повел Нелли в аквариум на Трокадеро и сказал ей, глядя на здание: «Гляди, дочка, раньше оно было такое безобразное, а теперь приобрело свой стиль». Бедняга-отец, какой стиль он сам приобрел по вине этого ультиматума! У нее до сих пор хранился небесно-голубой платочек, который он подарил ей однажды вечером, зайдя поцеловать на ночь; тогда она долго отказывалась от платка, потому что отец был в небесно-голубой пижаме. Отец смолчал, он просто сунул платочек к ней под подушку, потом поцеловал ее и направился в спальню матери — на цыпочках, трепеща от робости и все так же молча…