Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Слушая тхакураин, я вспоминал тот день, когда впервые вошел с затаенной робостью в жилище Ибадата Али и увидел наконец тот самый полуразбитый сигар, из которого одни только искусные пальцы старого музыканта умели еще каким-то чудом извлекать столь пламенные и нежные звуки, навевавшие сладкую дрему на мои бессонные глаза. С тем днем в моей памяти было связано и другое будоражащее совесть воспоминание — о полном гордого презрения и угрозы взгляде Хуршид, латавшей ветхий шервани своего отца. Какое страстное желание мести пылало в душе этой юной мусульманки!

— Ведь у мияна была дочка, Хуршид, — напомнил я бывшей своей хозяйке. — Он замуж ее выдал или они так и живут вдвоем?

При этих словах я невольно оглянулся, мне почудилось, что вот-вот отворится дверь, войдет строгая девушка с тетрадкой в руках и скажет, как прежде: «Матушка, сегодня первое число. Платите, пожалуйста, за квартиру!»

— Э, лала! Неужто, по-твоему, ей на роду было написано выйти замуж? — с тем же пылом ненависти воскликнула тхакураин. — Будто ты и не помнишь права ее бесстыжего? Что тигрица голодная, так, бывало, и сверлит глазищами всякого прохожего мужчину! Я тогда еще говорила: когда ни на есть, а эта девица натворит чего-нибудь! Так оно и вышло. Живет без материнского глаза, отца почитай что и вовсе нет, как не ждать беды. Такая из-за нее свалка приключилась, что лучше бы и не поминать!..

Но тут тхакураин вдруг вскочила со своего стула.

— Ох, что это я? Потом небось станешь всем рассказывать, что, мол, один раз за столько лет пришел в дом бхабхи, так она даже чаем не напоила. Погоди, сейчас пошлю Нимму, пусть-ка купит молока на две пайсы. Вот нынче и все капиталы твоей бхабхи!.. А то неужели на радостях не ублаготворила бы тебя всем, чего ни пожелаешь!

— Но послушай, бхабхи… — начал было я, но она не дала мне продолжить.

— Нет, нет, — запротестовала она, — ничего этого и слышать не желаю. Думаешь, если бхабхи бедный человек, так она уж и чаем за две пайсы напоить не сможет гостя дорогого? Грех, грех тебе отказываться!

И, отворив покосившуюся дверь, она вошла в соседнюю комнату, а через минуту появилась вновь со стаканом в руке, таща за собой упирающуюся Нимму. Та принужденно смеялась и в то же время изо всех сил пыталась высвободить руку.

— Ну-ка, взгляни на нее! — молвила тхакураин, подведя дочку ко мне. — Узнаешь? При тебе-то вовсе махонькая была! А теперь — ишь как вымахала! Много ли нужно лет гранатовому дереву да девушке, чтобы вырасти?

Нимма кинула на меня быстрый взгляд, поспешно сложила на груди руки в знак приветствия и тут же, взяв из материнских рук стакан, выбежала из комнаты.

Усевшись снова на свой стул, тхакураин сказала с улыбкой:

— Совсем большая стала!

— Правда, я даже не узнал ее, — согласился я. — Тогда, помню, она все сластями лакомилась да в песочке играла.

— А нынче от забот вся душа изболелась. — Морщины на лице тхакураин обозначились еще резче. — Самого-то нет, чтобы с толком вокруг оглядеться, приискать человека хорошего да свадебку устроить. Какое теперь за ней приданое! Остались мы после него, две бедные женщины, все проели-пропили до последнего. Все упования на господа нашего всемилостивого, на Раму-джи… Нынче вот вместе ходим в четыре дома, посуду моем чистим, тем и кормимся. А как пошлешь ее в чужой дом одну? Сам знаешь, время нынче какое — не то что чужим, близким-то людям веры нет!

Глаза мои сами собой на мгновение опустились в пол. Уж не намекала ли тхакураин на то, что произошло между нами десять лет назад и из-за чего я не счел для себя удобным жить далее в Мясницком городке? Но ни в лице бывшей моей хозяйки, ни в тоне ее я не смог уловить даже тени упрека за прошлое.

— Молоденькая девушка в доме что безделушка стеклянная, — продолжала она, — долго ли разбиться? Люди к ней одно лишь словечко дурное приложат, а уж отцу с матерью хоть умирай от стыда. Оттого я теперь и жильцов не пускаю. Было дело, взяла одного — показался мне набожным да святеньким, так и тот вышел подлец подлецом. Вон, видел, как на стенке-то узоры — это все его старания. Бывало, что утром, что вечером — сидит тихохонько-смирнехонько, имя бога Рамы твердит да святые травы воскуряет. Вот, думаю, и ладно: и в доме благолепие, и нам от него честь и душевное спасение… Как мне было знать, что после век буду каяться! Ах, что выдумал! Будь жив тхакур-сахиб, всю бы шкуру с него спустил. На взгляд-то праведный да святенький, а душой черным-черный — ни дать ни взять огарышек от благовонной палочки! Все доченькой ее звал да лоб ей мазал пеплом священным. А потом и показал себя. На минутку я вышла, а он хвать ее за руку, рот зажал, да и поволок. Насилу-то она вырвалась, ко мне бежит. «Мамочка, говорит, сегодня же прогони из дому этого дяденьку». Ну, вижу, пришла беда, избавляться пора. А понимаю: шум-то подымать не след, после сплетен не оберешься. Сердце и придержала, но в тот же вечер говорю поганцу этому — так и так, мол, из деревни приедут родственники, изволь-ка до рассвета собрать узелок, да и прощай. Он и не пикнул — почуял, видно, что недолго и туфлей по роже схлопотать. К утру и след его простыл!..

Я снова глянул в глаза тхакураин: нет ли все же в них упрека за старое или хоть тайной насмешки? Нет, они смотрели на меня с искренним простодушием. И мне подумалось — неужели еще через десять лет она, по доброте души, так же легко забудет происшествие с этим святошей и при случае с тем же радушием, как и меня, станет поить его чаем? Или, может быть, честь дочери для нее дороже собственной?

— Не могу выразить, бхабхи, как мне жаль тхакура-сахиба, — заговорил я, по-прежнему чувствуя себя неловко от смущения. — Кто мог подумать, что он уйдет от нас так скоро… Он был совсем еще не стар. Конечно, будь он жив, вам не пришлось бы переносить такие лишения.

— Разве при нем посмел бы кто-нибудь даже глянуть на бедную девочку? — откликнулась тхакураин. — Разве не вырвал бы он глаза обидчику?

Мое смущение все росло. Не хочет ли тхакураин этими словами на всякий случай припугнуть меня? Видимо, она поняла мое душевное состояние и поспешила добавить:

— Когда вы с Арвиндом жили рядом, мне и горя не было. Мало ли как могут пошутить между собой деверь и невестка. Но доведись до беды, разве вы позволили бы кому-нибудь чужому обидеть свою бхабхи или ее дочку? А нынче пусто кругом, ни одной близкой души, не на кого положиться. Об одном день и ночь молю всевышнего: «Спаси от напасти дочку мою дорогую, пошли ей опору и защиту, а там мне и смерть не страшна». Но пока нет в этом доме хозяина, не хочу умирать. Что на том свете отвечу я тхакуру-сахибу — что бросила дочь на произвол судьбы? Ох, как вспомню, чем кончила эта срамница окаянная, Хуршид, так и душа замрет!