Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Хе! М-да… — произнес этот удивительный человек задумчиво, словно желая сменить тему разговора. — Хе! М-да… М-да… М-да… Это, сынок, уже другая история.

Он отодвинул стакан.

— Это уже, я тебе скажу, история с женщиной, — поведал он мне шепотом. — Да, старина, что ты хочешь? Дал я себя охмурить одной чертовке, ну, в общем… разве нет? В общем, пришлось сматывать удочки. Представь себе — «патронша» нас застукала.

— Не может быть!

— Ха, еще как может. Должен сказать, эта чертовка нанялась к нам служанкой, а встречались мы в номерах. Кумекаешь? О! Какой тарарам был в тот день! В тот день, когда «патронша» нас увидела! Боже ты мой!.. Жизни хотела себя лишить… Представляешь? А орала так, что чуть не поставила на ноги весь департамент.

Он схватил себя за подбородок и задумчиво облокотился о мраморный столик.

— Все-таки дуры они, эти женщины! — как бы ответил он самому себе.

Не спал ли я? Мне пришлось встряхнуться, оглядеться вокруг, восстановить контакт с окружающим миром, так как у меня начала кружиться голова и я чувствовал, как стремительно теряю связь мыслей.

— Э-хе-хе-хе-хе! — опять засмеялся мой отец, вернувшись к реальности. — Ладно… допивай свой стакан, сынок, и пошли обедать… Я угощаю.

Как передать, какие чувства охватили меня после такого открытия? Во всяком случае, это были чувства, отбившие у меня аппетит. Между тем, когда мы уселись за стол, отец возобновил рассказ о своей жизни. Он делал это, ничуть не смущаясь, все подробно объяснял, давал всему оценку, как человек, объездивший свет и немало всего повидавший. На мой несчастный вид, на мою сдержанность и смущение, на тысячу предпринимаемых мною усилий, дабы моя персона не выглядела в его глазах слишком смешной, он почти не обращал внимания. Но как же мне было трудно следить за нитью его рассказа, который он сопровождал весьма игривыми комплиментами миниатюрной молодой официантке, обслуживавшей нас! Я слушал его не без стыда. Кроме того, он говорил громко, и соседи обращали на нас внимание. Почему он говорил так громко? Сказать ему об этом я не смел. Ах! Как же, до этого ли было ему сейчас, когда он был весь погружен в прошлое! Для него не существовало в ту минуту ничего, кроме его былых приключений, попоек, постоянных забав (это были его слова) и самых разных приключений. Он описывал их не останавливаясь. Рассказал он и про ту девицу, которая когда-то увлекла его на путь наслаждений, откровенно расхваливая ее достоинства, но по мере того, как я его слушал, мне стало казаться, что говорит он не столько о себе и своей любовнице, сколько обо мне и Мариэтте.

Вот ведь какое странное совпадение! Под конец оно стало настолько навязчивым, что мне уже приходилось бороться с ним, воскрешая в своей памяти другие воспоминания, возможно, внешне и не слишком отличающиеся от его историй, однако насыщенные таким нервным возбуждением и безутешной печалью, которые делали сходство невозможным. Я не собирался хвастаться ими. Да мой отец и не понял бы их. Разве он понял бы мою привязанность к Мариэтте и особенно необычность чувств, которые так глубоко проникли в меня, что не позволяли быть неверным моей любовнице! Он бы высмеял меня. В его время кутили, развлекались с девушками, совершали ужасные глупости… Все так! Но тогда не было таких мрачных и усложненных удовольствий. Вместо того чтобы страдать из-за одной женщины, наслаждались всеми женщинами. Мой отец этого не скрывал. Он вспоминал их с восторгом, переходя от брюнетки к блондинке, к рыжей, подробно описывал их… Ну и коллекция! Сколько же он перебрал этих шлюх! И не только в какой-нибудь провинциальной дыре, но и в Париже (он еще произносил «Пантрюш»), но и в Бордо, в Лионе, Тулузе, во всех уголках Франции, которые он «посещал» тогда в течение девяти лет, работая в одной фирме, занимавшейся производством вин и спиртных напитков. Он был в то время горяч в любви, да еще и сейчас, да-да… Он готов был держать пари. Что-что, а к этому он всегда готов… Тем более что, чувствуя набитый бумажник, он проявлял себя очень великодушно… по отношению к миниатюрной официантке из ресторана.

Весь день таскаясь со своим отцом по самым разнообразным заведениям городка, я опустошил невероятное количество рюмок и пивных кружек, даже не отдавая себе в этом отчета — настолько чертов гуляка, каким он и остался, побуждал меня пить с ним. Как я ни упирался, нам приходилось чокаться за эту памятную встречу, за его любовные истории и за мои тоже, за нашу независимость. Тем временем я уже изрядно опьянел и замечал это при каждом новом переходе из кафе в кафе: чтобы добраться под дождем от одного заведения до другого, мне требовалось сконцентрировать все свое внимание, дабы не натыкаться на людей и не забредать в грязные потоки и лужи.

Что же касается моего отца, то он еще держался. Он гордо нес мимо всех лавочек и магазинов, мимо торговцев и витрин написанные у него на лице радость и удовлетворение. Еще бы! Ведь рядом с ним шел его сын. Можно было, конечно, обернуться нам вслед и посетовать… Скоро всем предстояло увидеть нечто другое…

«Погодите! — вертелось у меня в голове. — Погодите же! Вот сейчас Мариэтта закончит упаковывать чемоданы и присоединится к нам… Вот тогда вы посмотрите, что это будет».

Эта достойная сожаления история несла в себе развязку, и ее не пришлось долго ждать, так как стоило моему отцу увидеть Мариэтту, как он тут же вызвался нас сопровождать и больше не покидал нас. В тот же вечер он купил три билета до Тулузы, и мы все втроем остановились в довольно обшарпанной гостинице в центре города, где он записал нас под чужими именами.

Ну, разумеется, я звал его Максимом и перешел с ним на «ты». Для меня он не был отцом. Он был занятным компаньоном, весельчаком, добрым и остроумным… Он провез нас по городу на машине, сводил в кафешантан, в ресторан, в церковь, в театр, в музей и всякий раз платил за нас. Мариэтта этому не противилась. Что же касается меня, то, не имея никаких денег, я находил естественным, чтобы этот человек, коль скоро он был моим отцом, взял на себя все расходы.

Каким легким и приятным делают человеческое существование деньги! Какая беззаботность! Какая свобода духа! Я замечал это по тому, как Мариэтта приближалась к витринам и изучала радующие глаз чудеса. Вот, в одной из них расположились шляпы. Чуть подальше — ботинки, платья, украшения… Мариэтта не уставала ими любоваться. Она останавливалась перед каждой витриной, и Максим, который знал женщин получше, чем я, предоставлял ей восхищаться в свое удовольствие, а потом дарил ей вовсе не кольца и не ожерелья, которыми она любовалась, а какую-нибудь мелочь или иногда цветы, которые уличная торговка предлагала нам в подходящий момент.