Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Но отчего же она так долго не возвращается?! Лампьё разбирала досада и охватывало болезненное беспокойство. Сквозь узкую щелку в ставне он мог разглядеть только небольшой участок асфальтовой мостовой, примыкающий к лавке. Может быть, Леонтина остановилась немного поодаль, вне его поля зрения? Но как он ни напрягал слух, он едва мог различить в смешанном гуле, доносившемся из района рынка, лишь грохот колес ручных тележек да звук рожков автомобилей. Время от времени резкий порыв ветра заливал ставни дождем и отбрасывал на мостовую дрожащую тень фонаря. Больше он ничего не видел и не слышал. Улица была пустынна, не было заметно никакого движения, никаких звуков, кроме порывов ветра; да и ветер порой затихал, и только дождь равнодушно посылал свои прямые струи, точно он еще в глубине времен обрек эту заурядную сонную улицу потопу. Прислушиваясь к мерному падению дождя, Лампьё терял нить своих мыслей; страх, порожденный необъяснимым желанием вновь увидеть Леонтину и мыслью, что она может обмануть его ожидания, мешал ему припомнить, зачем стоит он здесь, у закрытых ставней лавки, в ожидании чего-то неведомого. Конечно, у него была определенная цель, и он не терял надежды ее достигнуть. Но что будет потом? Подойдет ли он к этой девушке? Заговорит ли с ней?.. У него не выходила из головы фраза, брошенная Фуассом: «если на него наложат лапу, это будет, как всегда, делом рук женщины». Лампьё повторял про себя эту фразу. Каждое слово ее, каждая буква отчетливо запечатлелась в его памяти… Что он будет делать? Раз уж он поддался властной потребности узнать, кто прогуливается там, у лавки, мог ли он быть уверен, что окажется в силах побороть искушение и не подойти к этой женщине, не заговорить с ней о гнетущей его тоске? Он был далеко не уверен в этом… Но если он себя выдаст, если ее подозрения сменятся уверенностью? Тогда он пропал! Фуасс, сам того не сознавая, предупредил его… «Если на него наложат лапу…» И Лампьё все повторял и повторял эту фразу, точно читая по слогам: «Если наложат лапу…»

Он как будто перестал понимать ее смысл… А между тем она была полна смысла… страшного смысла… «На него наложат лапу»… На него — на Лампьё. Почему бы нет? Разве он забыл про свое преступление? Нет, не забыл — он просто о нем не думал… или почти не думал. Его тягостные мысли порождались не столько воспоминанием об убийстве, сколько воспоминанием о веревочке и смутной мыслью о причастности к этому делу Леонтины… Возможно ли это? Могут ли убийцу не терзать угрызения совести? Однако, Лампьё не испытывал этих терзаний: он не знал еще, что представляют собой угрызения совести… Сначала, в первые два-три дня после убийства, к чувству страха у него примешивалось своего рода удивление. Потом страх заполнил его целиком. Но в то же время его не покидала неопределенная надежда, что до него не доберутся, если он ни в чем не изменит своего образа жизни. Ему казалось, что, по какому-то молчаливому соглашению, совесть не нарушит обычного хода его жизни… Считая, что с этой стороны ему опасаться нечего, Лампьё направил свои мысли в другую сторону: он стал бояться, как бы его не выдала невольная свидетельница; и все его заботы сосредоточились на том, чтобы этого избежать.

«Если на меня наложат лапу, — чуть не вслух повторял он, — наложат лапу…» Эта мысль была невыносима. Казалось, будто кто-то неведомый преследует его, насмехается, издевается над ним за то, что он поджидает Леонтину, не отдавая себе отчета в последствиях встречи с ней. Чего он хотел? Чтобы она выдала его? Конечно, именно она была та женщина, на которую намекал Фуасс. Неужели Лампьё не чувствовал, что она — его злейший враг? Без сомнения, чувствовал, сознавал, больше того: был убежден в этом. Но к ужасу у него примешивалось какое-то непостижимое удовольствие — и он был бессилен отделить одно чувство от другого. Он смаковал их оба с каким-то мрачным наслаждением.

Если бы Леонтина пришла сейчас, Лампьё, несомненно, признался бы ей во всем. Дверь лавки, которую он приотворил, открывала перед ним более обширное поле зрения. Но Леонтины не было видно. Его охватило раздражение, возраставшее по мере того, как время шло, не принося ему ничего, кроме неясных и отдаленных звуков да изредка — свистков паровоза, тянущего вагоны через бульвар Сен-Мишель к рынку… Не застряла ли Леонтина в каком-нибудь баре? Или, может быть, она наблюдает за тележками, подвозящими к ларькам груды овощей? Лампьё представлял себе, как она, такая слабенькая, стоит среди толпы и смотрит невидящим оком на волнующийся людской поток. Что, кроме этого потока, могло заинтересовать ее?.. И к раздражению Лампьё примешивалась своего рода ревность — горькая, смутная, угрюмая… В самом деле: с тех пор, как он увидел Леонтину и уверился в том, что именно она каждую ночь бродит перед пекарней, ему стало казаться, что эта девушка ему принадлежит. Чувство, которое он не анализировал, внушало ему мысль о каких-то правах на нее. Он еще не имел этих прав, но считал их неоспоримыми, потому что, не соверши он преступления, разве поддалась бы Леонтина странному влечению, которое ею овладело? Конечно нет. Но почему же в таком случае она и сегодня не совершает своего таинственного обхода?.. Почему?..

Лампьё открыл дверь. Ледяной ветер и дождь ударили ему в лицо. Он вышел на улицу, сделал несколько шагов. Осмотрелся… У форточки, прислонившись к стене, не шевелясь, точно тень, стояла Леонтина. А он глядел на нее и не смел подойти…

— Ну? — спросил он издали. — В чем дело? Что такое? Что это значит?

Тень молчала.

— Я с вами говорю, — кричал Лампьё. — Слышите?! Да! С вами! Да слышите ли вы, наконец?!.

Ему показалось, что Леонтина собирается убежать.

— Как это так случается, что вы приходите сюда каждый вечер? — спрашивал он, спеша преградить ей дорогу. — Да, каждый вечер?..

Но когда он поравнялся с ней, движение, которое он было сделал, чтобы ее удержать, замерло.

— Нарочно, что ли, приходите вы, — продолжал он после минутной паузы, — чтобы досаждать мне? Говорите! Я хочу знать! О, я вас знаю! Нечего ломать комедию! Вы должны сказать — понимаете?! Иначе я вас не отпущу.

Он стоял перед ней и глядел на нее мрачным, тяжелым взглядом, полным ужаса.

— Нет! Нет! — защищалась Леонтина.

Лампьё засмеялся каким-то хриплым, прерывистым смехом и, засунув в карманы свои огромные ручищи, которыми, казалось, хотел ударить несчастную, выпрямился и ждал. Леонтина молчала. Стояла, опершись о стену, дрожа от страха, с взором, устремленным в пространство…

— Ну?! — торопил Лампьё.

И он сам удивился, что ему удалось подавить желание схватить Леонтину за плечи и встряхнуть, чтобы вырвать у нее ответ. Долго ли она будет стоять так? Он смотрел ей в лицо тяжелым взглядом и больше не боялся. Он победил свой страх, прогнал его. Ощущение пустоты, как бы собственного отсутствия, точно вскрыло в его существе глубокую бездну, зияющую и таинственную, заглянув в которую все испытывают головокружение и тревогу. Все, кроме него самого. И когда его внимание вновь вернулось к Леонтине, его с новой силой охватило это ощущение пустоты, которую он открыл в себе, чтобы сбросить туда какую-то огромную тяжесть. Эта тяжесть давила его и мешала ему пошевелиться. Она сковывала его силу, задерживала ее где-то далеко, неизвестно где — нигде, вне времени и пространства. Лампьё вздрогнул.