Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Оружие было готово, завещание написано, решение принято так твердо, что чистосердечный молодой человек мог хладнокровно думать о предстоящем как о свершившемся факте.

Конечно, он не обманывал самого себя, и, если бы он не почувствовал неодолимого желания еще раз обнять человека, кто был ему вместо отца, он, не откладывая, застрелился бы без малейшего колебания, с полным самообладанием.

Но властный тон г-на д’Авриньи, торжественность его слов, святое имя Мадлен, названное им, стоили того, чтобы поразмышлять. Оставшись один, Амори несколько мгновений сидел неподвижно, затем, казалось, вернулся к жизни, с которой он уже попрощался. Он встал и начал ходить по комнате, терзаясь тысячью тревог и сомнений.

Не слишком ли жестокой будет жизнь без цели, без надежды, без будущего? Не лучше ли сразу покончить с ней? В этом нет никакого сомнения.

Но если для самоубийц жизнь не возобновляется в вечности, если тринадцатая песнь Данте не вымысел, если те, кто совершил насилие над собою (violenti contra lorostessi [5] Насильники над собою (ит.). ), как говорит поэт, брошены в тот адский круг, где он их видел; если Господа гневит, что пустеют ряды страдающих на земле; если он отвратит свой величественный лик от отринувших жизнь, от этих предателей человечества; если он помешает им увидеть Мадлен и г-н д’Авриньи окажется прав — даже если на вечную разлуку есть единственный шанс, лучше прожить тысячу лет. Надо лишь предоставить отчаянию дело кинжала, довериться медленному яду слез, а не опиуму и умереть через год, а не убить себя в одно мгновение.

В конце концов, если поразмышлять, результат, несомненно, будет тот же. Боль, какую Амори ощущал в себе, не могла пройти бесследно. Удар был нанесен прямо в сердце, смерть была недалека. Волновать могли только способ и время.

Амори, как человек быстрых решений, не знал, что значит выгадывать уступки у обстоятельств. Через час он принял решение — жить, как ранее он принял решение умереть.

Ему требовалось немного мужества, и все.

Определив это для себя, он устроился в кресле и стал хладнокровно обдумывать новое положение дел.

Было ясно, что он должен, насколько возможно, помочь воздействию, которое, как он ожидал, окажет на него горе. Для этого ему следовало покинуть свет и замкнуться в своей печали. Впрочем, свет ему казался теперь омерзительным.

У него еще хватило силы на то, чтобы встретиться с ним этим вечером, когда он думал, что навсегда покидает его. Теперь же, когда он оставался жить, расчетливая дружба, неискренняя радость, банальные утешения казались ему пытками.

Сейчас самое главное, самое неотложное — это избежать тех горестных утешений, которыми общество предлагает возместить утрату заурядных привязанностей.

Амори решил отныне жить, замкнувшись в себе, размышляя лишь о прошлом, без конца перебирая в памяти угасшие надежды и утраченные иллюзии, любым путем теребя свою рану и не давая ей закрыться и тем самым надеясь приблизить свое исцеление смертью.

И как знать, не найдет ли он в воспоминаниях о своем былом счастье, о своей прошлой жизни некую болезненную радость и некое мучительное наслаждение?

Вероятно, да, ибо стоило ему достать спрятанный на груди увядший букет, который носила Мадлен у себя на поясе в тот вечер на балу, как слезы полились ручьем и нервное напряжение последних двух суток спало. Слезы принесли ему то же благо, какое приносит теплый дождь после жаркого июньского дня.

Из-за этих слез он почувствовал себя на рассвете таким усталым и разбитым, что с полной убежденностью повторил слова, сказанные г-ном д’Авриньи накануне: "Зачем убивать себя, ведь все умирают?"

В восемь часов утра пришел Жозеф и от имени г-на д’Авриньи попросил Амори спуститься в гостиную. Тот сейчас же подчинился.

Увидев Амори, опекун подошел к нему и нежно обнял.

— Благодарю вас, Амори, — сказал он. — Я вижу, что был прав, рассчитывая на ваше мужество.

При этих словах Амори печально покачал головой, горько улыбнулся и уже хотел было ответить, как открылась дверь и вошла Антуанетта, вызванная своим дядей.

Какое-то время все трое страдальцев молчали. Казалось, каждый опасался нарушить молчание.

Старик с умилением смотрел на эту юность, которую украшало даже горе; в свою очередь молодые люди почтительно взирали на этого старика, который с таким достоинством сдерживал свое отчаяние.

Господин д’Авриньи сделал знак Антуанетте и Амори сесть рядом с ним слева и справа. Своими дрожащими руками он взял их руки.

— Дети мои, — сказал он печальным, проникнутым добротой голосом, — вы красивы, молоды, привлекательны; вы весна, будущее, жизнь, и один взгляд на вас вселяет немного радости в мое бедное, отчаявшееся сердце.

Я вас очень люблю.

Это все, что я еще люблю в этом мире. Вы тоже любите меня, я знаю, но вы должны простить меня: я не могу оставаться с вами.

— Как! — воскликнула Антуанетта. — Дядя, вы нас покидаете? Что вы хотите сказать?.. Объясните!

— Дайте мне закончить, дитя мое, — сказал г-н д’Авриньи.

И, обращаясь к молодым людям, он продолжал:

— Вы воплощение жизни, расцвета, меня же влечет к себе смерть.

Две привязанности, какие я еще сохранил в этой жизни, не могут заменить мне ту, что ушла в мир иной. Мы должны расстаться, ибо вы смотрите в будущее, а я — в прошлое.

Я знаю все, что вы можете мне сказать; но, какое бы решение вы ни приняли, пути наши различны. Впредь я буду один, таков мой выбор.

Я еще раз прошу у вас прощения. Вы, может быть, сочтете, что я занят только собой. Но что вы хотите? Мне будет тяжело видеть вашу цветущую молодость, я это чувствую, а вам будет тяжело наблюдать мою беспросветную старость. Поэтому мы расстаемся и пойдем нашими путями: вы — к жизни, я — к могиле.

Он помолчал минуту и заговорил снова:

— Сейчас я вам расскажу, как я решил провести тот остаток жизни, который предопределит мне Бог. Вы скажете свое мнение потом.

Отныне я буду жить один в моем доме в Виль-д’Авре. Со мной будет мой старый слуга Жозеф. Я буду выходить только на кладбище, где покоится Мадлен и где скоро упокоюсь сам. Я не буду принимать никого, даже моих лучших друзей. Они должны отныне считать меня умершим. Я больше не принадлежу этой жизни.

Первого числа каждого месяца я буду принимать вас, только вас двоих. Вы расскажете о своих делах и узнаете о моих.

— Но, мой дорогой дядя, что будет со мной? — воскликнула Антуанетта, заливаясь слезами. — Одинокая, покинутая, без вас, Боже! Что со мной будет? Скажите же!

— Неужели ты думаешь, что я не подумал о тебе? — отвечал г-н д’Авриньи. — Неужели я забыл о тебе, проявившей себя преданной, любящей сестрой моей дочери?

Поскольку Амори уже достаточно богат, имея отцовское наследство, я сделал завещание, по которому тебе остается после моей смерти мое состояние, а начиная с сегодняшнего дня — состояние Мадлен.