Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Я хочу уехать в страну, где все вокруг будет чужим, где ничто докучное не сможет отвлечь меня от моих мыслей.

— Какое же место ссылки вы избрали, Амори? — спросила Антуанетта с интересом, смешанным с печалью. — Италию?

— Италию?! Куда я собирался ехать вместе с ней! — страдальчески воскликнул молодой человек, выйдя из состояния неестественного спокойствия. — Нет, нет, это невозможно!.. Италия с ее жгучим солнцем, с ее лазурным морем, с ее ароматами, с ее песнями и танцами покажется мне ужасной насмешкой над моей болью.

Боже, стоит мне только подумать, что мы должны были отправиться с ней в Италию, что в этот час мы должны были быть в Ницце, тогда как в этот час!..

И, заломив руки, он зарыдал.

Господин д’Авриньи встал и положил руку ему на плечо.

— Амори, — призвал он его, — будьте мужчиной.

— Амори, брат мой, — позвала Антуанетта, протягивая к нему руку.

Но сердцу, переполненному чувствами, следовало излиться.

При большом горе часто бывает, что спокойствие обманчиво, слезы незаметно накапливаются, и наступает минута, когда они разрушают преграду, поставленную волей, и текут ручьем.

Старик и девушка, переглянувшись, не стали мешать излиться этому великому горю.

Наконец рыдания стихли, нервные всхлипывания прекратились, слезы тихо покатились по щекам Амори, и он сказал, пытаясь улыбнуться:

— Извините за то, что к вашему горю я добавляю свое, но если бы вы знали, как мне тяжело…

Господин д’Авриньи тоже улыбнулся.

Антуанетта прошептала:

— Бедный Амори!

— Вы видите, я уже успокоился, — продолжал Амори, — я вам говорил, что Италия с ее жгучим солнцем мне не подходит. Мне нужны туманы и тень, северная зима; унылая и печальная, как я, природа: Голландия с ее болотами, Рейн с его развалинами, Германия с ее туманами.

Сегодня вечером, если вы разрешите, дорогой отец, я уеду один, без слуги, в Амстердам и Гаагу. Затем я вернусь через Кёльн и Гейдельберг.

Пока Амори произносил это горьким и отрывистым тоном, Антуанетта с беспокойством смотрела на него и слушала его.

А д’Авриньи, увидев, что приступ горя Амори прошел, сел на свое место и погрузился в собственные мысли, едва слушая его и думая о чем-то своем.

Однако, когда голос его воспитанника умолк, он провел рукой по лицу, как бы отгоняя облако, которым боль отделила его от внешнего мира, и сказал:

— Итак, решено. Вы, Амори, едете в Германию, куда Мадлен последует за вами в вашем сердце. Ты, Антуанетта, остаешься здесь, где она жила. Я же отправляюсь в Виль-д’Авре, где она покоится.

Мне нужно остаться в Париже еще на несколько часов, чтобы написать графу де Менжи и сделать последние распоряжения.

Если вы хотите, дети мои, в пять часов мы соберемся, как бывало, за столом и затем расстанемся без всякого промедления.

— До вечера, — сказал Амори.

— До вечера, — сказала Антуанетта.

Амори отправился подписывать паспорт, получил у своего банкира чеки и деньги, приказал, чтобы его дорожная коляска, запряженная почтовыми лошадьми, в половине седьмого ждала во дворе г-на д’Авриньи, и провел в мелких, но необходимых заботах остаток дня.

На встречу, тем не менее, он пришел без опоздания.

Садясь за стол, каждый посмотрел на стул, который прежде занимала Мадлен. В эту ужасную минуту взгляды отца, сестры и возлюбленного встретились.

Амори почувствовал, что он сейчас вновь зарыдает. Он встал, выбежал из столовой, пересек гостиную и спустился в сад.

Минут десять спустя г-н д’Авриньи сказал:

— Антуанетта, сходи за братом.

Антуанетта встала, в свою очередь прошла через гостиную и спустилась в сад, как это прежде сделал Амори.

Она нашла молодого человека под аркой из сирени, жимолости и розовых кустов. Ни одного цветка не было на ветвях, словно растения тоже надели траур. Амори сидел на скамье, на которой он поцеловал Мадлен, убив ее этим.

Одну руку он запустил в волосы, другой держал платок и неистово кусал его.

— Амори, — сказала девушка, протягивая ему руку, — вы причиняете нам с дядей боль.

Ни слова не говоря, Амори встал и, как послушный ребенок, последовал за Антуанеттой в столовую.

Они вновь сели за стол, но Амори отказался съесть что-либо. Господин д’Авриньи настаивал, чтобы Амори хотя бы выпил бульона, как он это сделал сам, но тот ответил, что это невозможно.

Господин д’Авриньи, с видимым усилием вышедший из своей задумчивости, вновь погрузился в нее.

После нескольких произнесенных слов наступило глубокое молчание. Господин д’Авриньи опустил голову на руки и, казалось, не замечал ничего вокруг, думая только о дочери.

Но молодые люди, сердца которых были, несомненно, исполнены большей нежности, думали не только о дорогой умершей, но и о тех живых привязанностях, которые они вот-вот потеряют. Вне всякого сомнения, кроме печали о смерти, они прочли в душах друг друга горечь расставания, потому что Амори сказал, прерывая молчание:

— Я все равно буду самым покинутым из троих. Вы сможете встречаться один раз в месяц, но, Боже мой, кто расскажет мне о вас, кто расскажет вам обо мне?

— Амори, не пишите мне, — сказал г-н д’Авриньи, которого этот вопль отчаяния вновь вывел из состояния глубокой задумчивости, — заранее вас предупреждаю, что я не буду читать письма ко мне.

— Вот видите, — подавленно сказал Амори.

— Но почему бы вам не писать Антуанетте? — продолжал д’Авриньи. — И разве Антуанетта не сможет вам отвечать?

— Вы разрешаете, мой дорогой опекун? — спросил Амори, в то время как Антуанетта с тревогой взглянула на дядю.

— По какому праву я могу запретить брату и сестре изливать в письмах их печаль и смешивать слезы, которые они проливают над одной могилой.

— А вы, Антуанетта, этого хотите? — спросил Амори.

— Амори, если это вас утешит хоть немного… — прошептала Антуанетта, опустив глаза и покраснев.

— О! Благодарю вас, Антуанетта, благодарю, — сказал Амори, — я уеду столь же печальный, но более спокойный.

Больше за обедом не было произнесено ни слова, настолько их души были угнетены.

В половине седьмого почтовая коляска Амори стояла во дворе г-на д’Авриньи. Коляска хозяина дома тоже уже была заложена. Жозеф доложил, что оба экипажа готовы. Господин д’Авриньи улыбнулся, Амори вздохнул, Антуанетта побледнела.

Господин д’Авриньи встал, молодые люди бросились к нему, он снова сел, и они опустились перед ним на колени.

— Дорогой опекун, обнимите меня, обнимите меня крепко! — воскликнул Амори.

— Дорогой дядя, благословите меня еще раз, — попросила Антуанетта.

Господин д’Авриньи со слезами на глазах обнял их обоих.

— Будьте спокойны и счастливы, мои дорогие, — пожелал он им, — спокойны в этой жизни, счастливы в вечной.