Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Другое, сознаюсь вам, Амори, — имя Вашего друга Филиппа Овре.

Да, г-н Филипп Овре единственный гость младше шестидесяти лет, которого я принимаю, — разумеется, в присутствии миссис Браун. Чем он заслужил такую привилегию? Уж, конечно, не нудным, вялым разговором, который убивает своей скукой.

Но он Ваш друг, брат мой.

Впрочем, он много о Вас не говорит, но я не упускаю случая побеседовать с человеком, который Вас знает.

Он приходит, здоровается, садится и, если у меня кто-нибудь есть, хранит задумчивое молчание, довольствуясь тем, что смотрит на меня с настойчивостью, начинающей в конце концов стеснять.

Если я одна с миссис Браун, он смелеет, но, должна признать, его смелость не идет дальше повторения нескольких фраз, позволяющих мне одной нести бремя разговора, и Вы понимаете, Амори, что мы говорим о Мадлен или о Вас.

И почему я должна что-то скрывать от такого благородного и нежного сердца, как Ваше, Амори? Душа нуждается в привязанности, как грудь в глотке воздуха, а Вы одна из привязанностей моего прошлого и, пожалуй, единственная привязанность в моем будущем.

Должна сознаться Вам, Амори, одиночество угнетает меня, и я простодушно жалуюсь Вам на это, потому что я никогда не умела лукавить ни с другими, ни с собой; может быть, это плохо, но мне хочется отвлечься, выйти из дома, прогуляться по солнечной дорожке, увидеть людей… жить наконец…

Мне холодно и немного страшно в этих просторных комнатах, и когда я оказываюсь наедине с мраморными бюстами и неподвижными портретами, появляется прежняя Антуанетта. Увы, я боюсь ее!

Присутствие молчаливого и созерцательного Филиппа дает мне то преимущество, что я подшучиваю и смеюсь над ним про себя, когда он здесь, и вместе с миссис Браун, когда он уходит… Я не могу его уважать: это слишком…

Ругайте, друг мой, ругайте меня сильнее за эти насмешливые замечания, какие я позволяю себе по отношению к человеку, к которому Вы, может быть, испытываете привязанность…

Ругайте меня, Амори, потому что Вы один можете, если захотите этим заняться, исправить мои недостатки.

Но я хотела бы говорить не о нем, а о Вас, Амори. Какое у Вас настроение? О чем Вы думаете? Что чувствуете?

Мое положение между Вами и дядей очень печально… Я чувствую, что напугана и подавлена его и вашим отчаянием…

Доверьтесь мне, Амори, не оставляйте меня одну. Имейте снисхождение к слабому, испуганному, плачущему существу.

Вы знаете, бывают дни, когда я завидую Мадлен: она умерла любимой, она счастлива на Небе, а я похоронена заживо в одиночестве и забвении.

Антуанетта де Вальженсёз".

Амори — Антуанетте

"Кёльн, 10 декабря.

Вы упрекаете меня, Антуанетта, в том, что я мало говорю о себе. Чтобы наказать Вас, пишу Вам самое эгоистическое письмо на свете. Две-три страницы хочу посвятить моей персоне, чтобы иметь потом право уделить две-три строчки Вам.

Теперь Вы будете довольны?

Я в Кёльне, скорее напротив него — в Дёйце.

Из моего окна (я живу в гостинице "Бельвю ") мне виден Рейн и город. Зрелище изумительное: солнце садится за старым городом и ясным холодным вечером создает пламенеющий фон, на котором вырисовываются темные громады домов и черные шпили церквей.

Река с глухим рокотом течет внизу, по воде пробегают переливчатые всполохи, то багровые, то черные, но почти всегда зловещие и в любом случае поразительно красивые!

Целые часы я провожу в восхищении перед этой дивной картиной, где господствуют две гигантские башни недостроенного еще, слава Богу, собора.

Ибо, когда каменщики, оплаченные тщеславием, закончат творение архитекторов, вдохновленных верой, солнце не сможет больше посылать Божьи лучи сквозь построенное людьми здание и превращать пропасть между двумя высокими башнями в пылающую заревом печь.

Я рассматриваю эти детали с интересом художника.

Мне нравится этот город, старый и молодой, почтенный и кокетливый одновременно; он думает и действует.

Ах, если бы Мадлен была здесь со мной и могла видеть солнце, опускающееся за Кёльнский собор!

Мой банкир счел своим долгом вручить мне входной билет в Казино. Разумеется, я не бываю в нем, когда даются вечера, но днем, когда повседневные дела его постоянных посетителей обезлюживают эти огромные залы, я охотно провожу там час или два за чтением газет.

Однако должен вам признаться, Антуанетта, что мне потребовалось большое усилие, чтобы подавить отвращение, вызванное первыми газетами, попавшими мне в руки; эти двенадцать полос, в которых не было ни слова о том, что меня интересовало; этот парижский свет, который продолжает смеяться и веселиться; все это европейское равновесие, на глади которого самое страшное, самое глубокое личное горе не вызывает ни малейшей ряби, внушают мне неприязнь, переходящую в гнев. В конце концов я сказал себе: "Что такое для равнодушных людей смерть моей обожаемой Мадлен? Одной женщиной стало меньше на земле, одним ангелом больше на Небе… "

Я, конечно, эгоист, если хочу, чтобы другие люди разделяли со мной мое горе. Разве я разделяю их печали?

И я снова потихоньку взял отброшенные мной газеты и, в конце концов, прочитал их, даже не без некоторого интереса.

Знаете ли Вы, что уже три месяца прошло со времени моего отъезда из Франции!.. Иногда я пугаюсь, думая, что дни текут в горе так же быстро, как и в радости.

Кажется, еще вчера Мадлен лежала в постели, я держал одну ее руку, отец другую, а Вы, Антуанетта, пытались согреть ее уже остывшие ноги.

Только за границей замечаешь эту великую истину: лишь в Париже бьется настоящая жизнь, в остальном мире — только прозябание в той или иной степени.

Только в Париже мы видим движение ума и прогресс мысли. И тем не менее, Антуанетта, я бы еще долго оставался здесь, если бы рядом был кто-то, с кем я мог бы говорить о ней, если бы Вы были здесь и мы любовались вместе этими прекрасными картинами природы, которые Рейн и солнце вместе создают на моих глазах.

Ах, если бы я мог сжимать чью-то руку в моей, часами стоя в молчаливом восхищении перед окном… Если бы я мог найти чьи-то глаза, которые взволнованы теми же впечатлениями, что и мои, чью-то душу, в которую можно излиться!..