Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

За этим печальным чтением, источником его горестных чувств, мой дядя проводит целые часы. Он никогда не ложится в постель, не попрощавшись с Мадлен, подобно тому, как он здоровается с ней утром. В десять или одиннадцать часов вечера он возвращается, сорвав с куста, растущего на могиле, белую розу, ставит ее до завтрашнего дня в графин из богемского хрусталя, стоявший раньше в комнате Мадлен.

Слуги слышат, как он нередко разговаривает с портретом своей дочери, этим удивительным творением кисти Шанмартена. Вы часто любовались этим полотном.

Он больше не открывает ни книг, ни газет, не вскрывает посылки и письма; он никого не принимает и ни к кому не ходит.

Он умер для всех живых и живет только для умершей.

Теперь Вы знаете, Амори, так же хорошо, как я, чем живут в доме в Виль-д Авре: там оплакивают Мадлен. То же самое происходит на Ангулемской улице, где живу я; то же самое там, где находитесь Вы.

Кто, видевший ее хотя бы час, может не заплакать теперь?

Благодарю Вас, Амори, за то, что Вы пишете мне о ней, ведь Вы знали ее еще лучше, чем я. Пишите мне о ней всегда.

Когда я думаю теперь о ней, она мне кажется Небесным видением, спустившимся на землю. Может быть, она была святой, которую Бог послал нам для того, чтобы мы подражали ей? Вы знаете одно ее доброе деяние, Амори, я же, ее подруга, знаю о тысяче других, и многие бедняки знают ее по имени.

Раньше я молилась только Богу, теперь я молюсь Богу и ей.

Пишите мне о Мадлен чаще, Амори, гораздо чаще.

Пишите мне и о себе. Я даю Вам этот совет, а сердце у меня бьется и рука дрожит. Я так боюсь Вас оскорбить или расстроить! Не обвиняйте меня в любопытстве или нескромности!

Чтобы прикасаться к Вашим ранам, нужны нежные и чуткие руки; не мне бы писать Вам это письмо, а Мадлен, но где взять вторую Мадлен?

Говоря с Вами, я слушаю свое сердце и вспоминаю нашу прежнюю дружбу.

Боже мой! Почему я в самом деле не Ваша сестра! Тогда Вы выслушали бы то, что я бы Вам сказала.

Амори, мой любимый брат! Я не хочу и не буду советовать Вам забыть или предать святую память о Мадлен. Естественно, что Ваша душа отныне мертва для любви и что имя, шаги или голос другой женщины не могут заставить биться Ваше сердце. Будьте верны Вашей умершей любимой! Это правильно, благородно, справедливо.

Но если любовь — это прекраснейшее, что есть на свете, нет ли в нем чего-нибудь просто прекрасного? Разве занятия искусством, науками, государственными делами не являются высоким предназначением?

Вы молоды, Вы сильны, разве у Вас нет обязанностей по отношению к себе подобным? Когда Вы подаете милостыню, скажите, разве милосердие — это не толика любви?

Вы можете осчастливить многих: Вы богаты; и поскольку Ваша сестра Антуанетта, увы, тоже богата, разве Вы не вдвойне богаты? Я не хотела огорчать дядю отказом, но моя жизнь слишком печальна, чтобы я когда-нибудь согласилась соединить ее с другой жизнью. Какое лучшее применение я могу найти этому состоянию, как не доверить его Вам, Амори? Пусть оно послужит благодеяниям или великодушным устремлениям. Я не могу отдать его в более надежные руки, чем Ваши, Амори. Что же касается меня…

Но речь идет не обо мне, а о Вас. Я хочу говорить только о Вас. Я хочу найти слова, которые бы Вас тронули.

Вы же больше не думаете о смерти? Это было бы ужасно, это было бы преступно! Дядя приближается к концу своего пути, а Вы находитесь в начале Вашего.

У меня не так много знаний, о Боже, чтобы судить о таких материях, но между Вашей судьбой и его судьбой, между его долгом и Вашим долгом есть большая разница. Вы больше не можете любить, я понимаю, но Вы можете быть любимым, а это, на самом деле, должно быть так приятно.

Не умирайте, Амори, не умирайте, всегда думайте о Мадлен; но, когда Вы будете на берегу океана, сравните Вашу печаль с безбрежностью его вод. О, почему у меня нет достаточно красноречия, чтобы уговорить Вас! Пусть Вас убедит, по крайней мере, то прекрасное, что Вы видите, эта вечная природа, для которой зима — это только преддверие весны, а в смерти кроется возрождение.

Как под этим снегом и льдом, так под Вашей болью и тревогой, Амори, бьется горячая и сильная жизнь. Не отказывайтесь от даров Божьих, утешьтесь, если такова его воля, живите, если он Вам велит.

Простите меня, Амори, ноя говорю это с доверием и от полноты сердца; когда я вспоминаю, что Вы далеко, очень далеко, одинокий, покинутый, полный отчаяния, я чувствую сострадание и нежность сестры, матери. Это придает мне силы, и я нахожу в себе мужество бросить призыв другу моего детства, крикнуть жениху Мадлен:

— Не умирайте, Амори!..

Антуанетта де Вальженсёз".

Амори — Антуанетте

"15 октября.

Я в Амстердаме.

Как бы ни был я чужд внешнему миру, дорогая Антуанетта, как бы ни был поглощен собой, как бы низко ни склонился над пропастью, в которую рухнули все мои надежды, я не могу не обращать внимание на голландцев. Они одновременно методичные и деятельные, алчные и беззаботные, домоседы и путешественники, охотно отправляющиеся на Яву, на Малабар или в Японию, но только не в Париж.

Голландцев называют китайцами Европы и бобрами человечества.

Дорогая Антуанетта, я получил Ваше письмо в Антверпене, и оно принесло мне радость.

Ваши утешения так приятны, но рана слишком глубока. И все-таки посылайте мне добрые слова, рассказывайте мне о себе. Я прошу Вас об этом, я умоляю Вас, я Вас заклинаю. Очень плохо, что Вы думаете, будто Ваша жизнь мне безразлична.

Вы нашли г-на д’Авриньи изменившимся? Не беспокойтесь об этом, Антуанетта, потому что, в конце концов, каждому нужно желать то, чего он хочет. Уверяю Вас, чем больше он угнетен, тем больше он доволен. Чем хуже, по-Вашему он выглядит, тем лучше ему самому.

Вы хотите, чтобы я Вам еще и еще рассказывал о Мадлен. Это дает мне возможность чаще писать Вам, дай о чем мне писать, как не о ней? Она передо мной, со мной, во мне; ничто не может так радовать мое израненное сердце, как воспоминания о ней.

Хотите, я Вам расскажу, как мы признались друг другу и самим себе о нашей любви?

Это было весенним вечером два с половиной года назад.

Мы сидели вдвоем в саду под кольцом лип — из Вашего окна это место видно.