Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— В особняк.

— Он уезжает довольный, — заметила г-жа д’Ольне.

— Почему? — спросила Фернанда.

— Увидел, что вы держите в руках его букет.

— Вы думаете, он это заметил?

— Кокетка! Вы тоже это отлично видели. Теперь от вас зависит, освободится вскоре вакансия среди пэров или нет.

— Как это?

— Держите графа на расстоянии, и я обещаю, что не пройдет и недели, как он пустит себе пулю в лоб.

— Вы с ума сошли!

— Вовсе нет. Вас не только любят, вас обожают. Не стоит этим пренебрегать: так хорошо, когда тебя обожают.

— Увы! — вздохнула Фернанда; потом она вдруг опомнилась и опять призвала на помощь притворную веселость. — Но мне казалось, что мы ужинаем с графом, так ведь? — продолжала Фернанда.

— Да, и он отправился к себе переодеться.

— Я как раз об этом подумала. Может быть, вы отвезете меня домой, чтобы я тоже переоделась.

— Да будет вам! Ваше неглиже восхитительно. Не вздумайте испортить этот прелестный беспорядок, мой ангел… Сразу будет видно, что вы старались для него. Если бы это был молодой человек лет двадцати пяти — в добрый час; но не следует баловать наших стариков, только на них с их любезностью еще и можно положиться.

— Как вам угодно, — сказала Фернанда, в глубине души опасавшаяся вновь увидеть Мориса у себя в доме.

Прогулка длилась еще час, но разговор на том и кончился, а если и возобновлялся, то о г-не де Монжиру речи больше не было.

Вернувшись домой, г-жа д’Ольне увидела накрытый стол. Было ясно, что граф, испросив разрешения это сделать, заезжал сюда.

Ровно в шесть часов доложили о графе де Монжиру.

Он вошел и, поклонившись хозяйке дома, сказал:

— Надеюсь, вы убедите сударыню, что я не совсем провинциал, и если позволил себе явиться в шесть часов, то потому лишь, что мной руководило желание как можно скорее увидеть вас, вот и все.

Затем он сел с безупречной непринужденностью и завел премилый разговор на темы, о каких принято беседовать с дамами: о новом спектакле в Опере, о скором отъезде Итальянского театра в Лондон, о планах на лето, спросив при этом у женщин, что они собираются делать, ибо сам он еще ничего не решил, и если в Палате его отпустят, он готов следовать любому капризу.

При этих словах граф взглянул на Фернанду, как бы говоря ей: "Подайте знак, сударыня, и этот знак станет для меня приказанием; выскажите любое желание, и оно тотчас будет исполнено".

Фернанда ответила, что, как и граф, она не знает пока, что будет делать, но, тем не менее, проведя зиму в полном уединении, рассчитывает отыграться, когда наступит хорошая погода.

Госпожа д’Ольне собиралась ставить на сцене свою комедию и потому должна была остаться в Париже.

Сели за стол. Господин де Монжиру, занявший место между двумя женщинами, был одинаково любезен с обеими, причем его галантность отнюдь не выглядела смешной. И пожалуй, даже скорее походила на ласковую доброжелательность старца, чем на учтивость изысканного мужчины или галантность в общепринятом смысле этого слова.

Фернанда, отличавшаяся тонким вкусом и безукоризненным тактом, не могла не признать в глубине души, что г-н де Монжиру достоин той репутации, о какой говорила г-жа д’Ольне, и с удивлением обнаружила, что даже улыбнулась два или три раза, хотя улыбка ее была на редкость печальной.

Встав из-за стола, они пошли в гостиную пить кофе. Но едва они успели поставить чашки на поднос, как г-же д’Ольне сообщили, что директор театра, которому она собиралась отдать свою пьесу, хочет поговорить с ней о чем-то важном.

— Дорогой граф, — сказала г-жа д’Ольне, — вам, должно быть, известно, что директора театров наравне с российским императором и турецким султаном единственные оставшиеся в Европе абсолютные монархи и потому мы обязаны относиться к ним с предельным уважением; позвольте мне покинуть вас на минутку, чтобы принять моего самодержца; впрочем, надеюсь, вам не на что будет пожаловаться, я оставляю вас в хорошей компании.

С этими словами она встала, поцеловала Фернанду в лоб, сделала графу реверанс и вышла.

У Фернанды сжалось сердце. Неужели это уединение было заранее условлено между г-жой д’Ольне и графом? Неужели к ней и в самом деле относятся с таким неуважением?

Однако прежде чем г-жа д’Ольне успела закрыть дверь, Фернанда с горечью подумала, отвечая своим собственным мыслям:

"Впрочем, что я собой такого представляю? Какая-то куртизанка. Полно лицемерить, Фернанда, и нечего притворяться, будто ты стыдишься своего положения".

Она подняла опущенную голову и, сделав над собой усилие, взглянула на графа, придвигавшего кресло к канапе, где она полулежала.

— Сударыня, — начал г-н де Монжиру, воодушевленный тем, как вела себя с ним Фернанда с самого утра, — сударыня, никогда прежде я с вами не встречался, зато часто слышал лестные отзывы в ваш адрес. У меня было о вас высокое мнение, но вы превзошли его своим невыразимым очарованием и безупречным вкусом; я ожидал увидеть красоту во всем присущем ей блеске и был поражен, обнаружив такую скромность и мягкость в ваших глазах, ваших словах, и потому только теперь осмелюсь сказать то, что, впрочем, вам и без меня прекрасно известно: невозможно увидеть вас и не полюбить.

— Скажите лучше, сударь, — улыбаясь с глубокой печалью, отвечала Фернанда, — что вам прекрасно известно: я одна из тех женщин, которым можно сказать все.

— О нет, сударыня, — возразил граф. — Возможно, я шел сюда с этой мыслью, но, увидев вас, понял, что вы совсем не такая, какой рисует вас бесцеремонная болтовня наших модных молодых людей. И сейчас я с трепетом едва решаюсь признаться вам, что был бы поистине счастлив, если бы вы позволили посвятить вам те редкие свободные минуты, какие оставляют мне мои обязанности государственного деятеля.

Фернанда приняла это заявление, которого следовало ожидать, с ласковой, грустной улыбкой. Надо было знать, что волновало ее душу, чтобы понять всю горечь, таившуюся в этой улыбке. Но г-н де Монжиру был человек не того ранга и не того возраста, чтобы испугаться этого безмолвно воздвигнутого препятствия, к тому же весьма неопределенного: он горел желанием и не хотел разбираться в тонкостях.

А потому, не выражая прямо своих чувств, с бесконечным тактом и тем непревзойденным мастерством, с каким люди знатного рода имеют обыкновение затрагивать самые деликатные вопросы, он коснулся условий договора в таких изысканных выражениях, что, по правде говоря, можно было ошибиться относительно мотивов его постыдного предложения и цели этой гнусной сделки. Если бы кто-то, ни о чем не ведая, увидел бы этого старика с этой молодой женщиной и услышал бы их разговор, — он вполне мог предположить, что такого рода предложение было продиктовано самым святым и достойным всяческого уважения чувством, что это отец обращается к дочери или муж, желающий искупить добротой свой возраст, хочет понравиться своей жене. Граф говорил о выпавшем на его долю счастье владеть огромным состоянием и утверждал, что был бы глубоко признателен, если бы ему помогли его тратить. Он превозносил благородство подруги, которая лишь придала бы цену его богатству, согласившись принять его в дар. Дележ, говорил граф, часто бывает актом справедливости, возвращением долга. И не лучше ли двум великолепным серым лошадям мчаться во весь опор, унося в коляске элегантную женщину, а не важного пэра Франции, ведь он и раздавить-то толком никого не сумеет? И не для того ли ложа в Опере расположена в первом ряду, чтобы дать возможность блистать молодому, свежему личику, а не обрамлять хмурую физиономию государственного деятеля? Ему же вполне подойдет маленькое местечко в самой ее глубине, в темном углу, при условии, конечно, что его захотят терпеть.