Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Жозеф, принесите это письмо и скажите Жермену, чтобы он подождал ответа.

Минуту спустя письмо было в руках г-на д’Авриньи; он молча разглядывал конверт, не в силах распечатать его.

— Давайте посмотрим. Смелее, дядя, — промолвила Антуанетта. — Откройте и прочтите.

Господин д’Авриньи машинально подчинился, распечатал письмо, быстро прочитал его, перечитал вторично, затем передал Антуанетте, но та отстранила его, прошептав:

— О дядя, я прекрасно знаю, что он может сказать.

— Да, не правда ли? — с горечью сказал г-н д’Авриньи, отвечая Антуанетте, как Гамлет Полонию: "Words, words, words" — "Слова, слова, слова".

— Разве вы ничего не увидели, кроме слов, в этом письме? — живо воскликнула Антуанетта, взяв из рук дяди письмо и с жадностью прочитав его.

— Да, слова, — продолжал г-н д’Авриньи, — но словами эти юнцы, эти отменные фразеры и превосходные сочинители метафор, вытесняют нас из сердца наших дочерей, нас, кто удовлетворяется тем, что просто их любят; наши же дочери предпочитают эту риторику нам, отцам.

— Но, дядюшка! — серьезным тоном возразила Антуанетта, возвращая письмо г-ну д’Авриньи. — Вы ошибаетесь, Амори любит Мадлен настоящей любовью, искренней и честной. Я тоже, как и вы, прочитала письмо и говорю вам: оно написано не разумом, а сердцем.

— Итак, Антуанетта?..

Антуанетта подала перо дяде.

Господин д’Авриньи взял перо и коротко написал:

"Будьте завтра в одиннадцать часов утра, дорогой Амори.

Ваш отец

Леопольд д ’Авринъи".

— А почему не сегодня вечером? — спросила Антуанетта, читая послание д’Авриньи по мере того, как он его писал.

— Потому что слишком много волнений для одного дня. Ты только скажешь ей, Антуанетта, что я ему написал сегодня вечером, и думаешь, что он должен прийти завтра утром.

И, позвав Жермена, которому было приказано ждать, г-н д’Авриньи передал ответ.

На следующий день Мадлен проснулась вместе с солнцем и птицами, с солнцем и птицами Парижа, то есть в девять часов утра.

Она позвонила своей горничной и попросила открыть окна.

У стены дома рос густой жасмин, покрытый цветами, и она часто втягивала его длинные ветки в комнату, где они благоухали.

Как все нервные люди, Мадлен обожала ароматы, однако они вредили ей; Мадлен нуждалась в жасмине.

Что касается Антуанетты, то она уже была в саду, где прогуливалась в простом муслиновом пеньюаре.

Ее прекрасное здоровье позволяло ей свободно делать то, что запрещали Мадлен.

Мадлен в своей кровати, хорошо укрытая и защищенная от холода, была вынуждена просить, чтобы к ней подносили цветы.

Антуанетта, оживленная, полная сил, мчалась к цветам, как полевая птица, не боясь ни утреннего ветерка, ни ночной росы. Это было единственное преимущество сестры, которому завидовала Мадлен, при том, что она была более богатая и более красивая, чем Антуанетта.

На этот раз Антуанетта, вместо того чтобы порхать от цветка к цветку, как бабочка или пчела, ходила по аллеям мечтательная и почти печальная.

Мадлен, приподнявшись в кровати, некоторое время следила за ней глазами, с выражением легкого беспокойства; потом, когда Антуанетта приблизилась к дому и скрылась с ее глаз, а затем снова появилась, удалившись от него, Мадлен со вздохом упала в кровать.

— Что с тобой, моя дорогая Мадлен? — спросил г-н д’Авриньи (узнав, что его дочь проснулась, он тихонько приподнял портьеру и присутствовал при этой легкой борьбе, происходившей в душе его дочери, борьбе зависти с доброй натурой).

— Я считаю, что Антуанетта очень счастлива, отец, — сказала Мадлен, — она очень счастлива: действительно, она свободна, в то время как я вечная рабыня! Солнце в полдень — слишком жаркое! Утренний и вечерний воздух — слишком холодный! Зачем мне ноги, которые так хотят бегать? Я, как бедный цветок в теплице, вынуждена жить в искусственной атмосфере. Разве я больна, отец?

— Нет, моя дорогая Мадлен, но ты такая слабая и хрупкая, ты же сама сравнила себя с цветком в теплице; но цветы в теплице самые драгоценные и самые дорогие, что им еще нужно? Посмотри, разве они не имеют все то, что есть у полевых цветов? Или они не видят неба? Или солнце не греет их? Да, только через стекло, я знаю, но это стекло защищает их от ветра и дождя, ломающих другие цветы.

— Ах, мой добрый отец, в ваших словах есть правда, однако я предпочла бы быть садовой фиалкой или полевой ромашкой, как Антуанетта, чем этим драгоценным, но слабым растением, о каком вы говорите. Видите, как ее волосы развеваются на воздухе? И как этот воздух освежает ее лоб, в то время как мой — потрогайте, отец, — горит.

И Мадлен схватила руку отца и поднесла ее к своему лбу.

— Но, мое дорогое дитя, — сказал г-н д’Авриньи, — именно потому, что у тебя горячий лоб, я боюсь этого холодного воздуха. Сделай так, чтобы мечты твоего сердца не сжигали твой лоб, и я позволю тебе бегать с развевающимися волосами, как Антуанетта; если ты, дорогая Мадлен, хочешь выйти из теплицы и жить в саду, я увезу тебя в Йер, в Ниццу, в Неаполь и там, в этом апельсиновом раю, позволю тебе, свободной, делать все, что ты пожелаешь.

— И… — спросила Мадлен, глядя на отца, — и он поедет с нами?

— Да, конечно, потому что тебе нужно его присутствие.

— И вы не будете его бранить, как вчера, злой отец?

— Нет, ты видишь, что я раскаиваюсь, поэтому я написал ему, чтобы он пришел.

— И хорошо сделали, ведь, если ему помешают меня любить, он полюбит Антуанетту, а если он полюбит Антуанетту… О! Я умру от печали.

— Не говори о смерти, Мадлен, — промолвил г-н д’Авриньи, сжимая руку дочери, — когда, улыбаясь так, ты говоришь мне, что умрешь, — хотя я хорошо знаю, что это шутка, — ты напоминаешь ребенка, играющего с острым и отравленным оружием.

— Но я вовсе не хочу умереть, дорогой отец, клянусь вам… я слишком счастлива для этого. К тому же, вы ведь лучший доктор в Париже и не позволите вашей дочери умереть.

Господин д’Авриньи вздохнул.

— Увы! — сказал он. — Если бы я был так силен, как ты думаешь, бедное мое дитя, то еще была бы жива твоя мать. Но что ты делаешь, теряя время в кровати: скоро десять часов, и разве ты не знаешь, что в одиннадцать придет Амори?

— О да, отец, я знаю, я позову Антуанетту и с ее помощью скоро буду готова. Вы ведь всегда называете меня большой лентяйкой.

— Да.

— Да, потому что в кровати, видите ли, я чувствую себя совсем хорошо. Вне кровати я испытываю или усталость, или боль.

— Ты страдала эти дни, Мадлен? Ты страдала и ничего мне не говорила?

— Нет, отец; впрочем, вы хорошо знаете: то, что я испытываю, — это не страдания, это недомогание, неясное и лихорадочное, и только время от времени, но не теперь… Сейчас вы рядом со мной, а еще я увижу Амори… О, я счастлива, я очень хорошо себя чувствую.