Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Я предложил г-ну д ’Авриньи, чтобы предупредить любую случайность, вдвоем отнести Мадлен в ее кресле. Она не захотела: ее самолюбие выздоравливающей было оскорблено, но после обещания разрешить ей прогулку по саду она покорилась нам без сопротивления, и мы ее подняли вместе с креслом и отнесли в столь желанную беседку.

Если бы Вы были там, дорогая Антуанетта, Вы бы увидели действительно великолепный спектакль: это зрелище молодости, возвращающейся к жизни, и к жизни счастливой, благословенной, боготворимой.

Грудь Мадлен, так долго дышавшая с трудом, вздымалась, словно запасаясь воздухом.

Со своего кресла, не вставая, она притягивала руками пучки сирени, жимолости, роз, прижимая их к груди, так целуя, точно они были ее товарищами, которых она давно не видела, ее подругами, с которыми она была навсегда разлучена; затем были восторги от окружающей природы, благодарность Богу, слезы признательности отцу. Она сама походила на цветок среди этих цветов, на прекрасную лилию в капельках росы.

Мы держались за руки, г-н д Авриньи и я, готовые плакать вместе с ней, и были счастливы несказанным и чистым счастьем, не имеющим ничего земного. Только одного недоставало, Антуанетта: если бы Вы были здесь!

Наконец, эта сидячая жизнь, если так можно выразиться, показалась Мадлен недостаточной, она встала, сделала мне знак подойти к ней и оперлась на мою руку.

Господин д Авриньи бросился вперед.

"Ах, отец, — сказала она, — вспомните, что вы обещали: позволить мне обойти вокруг сада ".

"Да, — ответил он, — я разрешаю от всего сердца, но идите осторожно ".

"Отец, — сказал я ему, — посоветуйте Мадлен опереться на меня ".

Он ответил лишь кивком.

На мгновение я подумал, что он ревновал, видя, как Мадлен взяла мою руку, но, если это чувство и было в его сердце, он быстро справился с ним и сделал знак рукой, чтобы мы пошли.

Мы осторожно удалились.

Можно было подумать, что Мадлен впервые видела деревья, цветы и газон; все заставляло ее вскрикивать: жук, переходивший дорогу и похожий на живой изумруд; бабочка — летящий цветок, по прихоти легкого ветерка переносимый с одного куста на другой; бражник с длинным хоботком и столь стремительными крыльями, что он казался неподвижным. Никогда еще природа не казалась нам такой живой.

Каждый пучок травы, каждый куст, каждая шпалера казались населенными целым миром насекомых, птиц, рептилий — красивых, легких, оживленных, жужжащих, кричащих, поющих, — все они ликовали так, словно благодарили Бога, которого и мы должны были так же благодарить.

Можете ли Вы поверить, Антуанетта? Мы обошли весь сад, не произнеся ни слова. Мадлен лишь несколько раз радостно вскрикивала, в то время как я не сводил с нее глаз.

Один только раз, когда мы проходили по поляне, я посмотрел на отца. Он сидел в кресле, где до этого сидела она, и целовал те цветы, что целовала она.

К концу первого круга он пошел нам навстречу и внимательно посмотрел на дочь: она прекрасно перенесла эту небольшую нагрузку, и ее лицо, слегка оживленное слабой розовой окраской, которая разливалась по ее щекам, казалось говорило о здоровье. Мадлен настаивала, чтобы сделать еще круг, но г-н д ’Авриньи был непреклонен и проводил ее к креслу.

Мы оставались в саду до трех часов пополудни, и во время этих четырех или пяти часов, проведенных на воздухе, она явно набралась сил, и мне кажется, что теперь, уезжая, я могу быть спокоен за ее здоровье.

Я не прощаюсь с Вами, Антуанетта, ибо напишу Вам на прощание письмо — дам рекомендации не оставлять Мадлен ни на день и всегда говорить с ней обо мне.

Суббота, 5 часов вечера.

Завтра я уезжаю, дорогая Антуанетта. Я не писал Вам четыре дня, так как у меня не было ничего нового, чтобы Вам рассказать, и Вы должны были узнать из двух писем, полученных от г-на д Авриньи, что Мадлен чувствует себя лучше.

Каждый из дней, прошедший с тех пор как я Вам написал, — это повторение предшествующего дня, если не считать, что каждый день Мадлен снова пробовала свои силы под постоянным наблюдением г-на д Авриньи, поистине являющего пример отцовской любви.

Теперь она встает самостоятельно, идет одна в сад и сама возвращается; я почти завидую такому хорошему здоровью: похожая на ребенка, ускользнувшего из помочей, Мадлен не желает, чтобы ее кто-нибудь поддерживал.

В остальном, дорогая Антуанетта, Вы имеете в ее лице очень нежную и очень искреннюю подругу, о чем я могу судить в течение нескольких дней.

День моего отъезда приближается, что омрачает лицо Мадлен. Господин д Авриньи, видя это облачко, говорит:

"Мужайся, милое дитя, ты не останешься одна, я здесь, а в понедельник возвращается Антуанетта ".

Тотчас же при этом обещании Вашего возвращения облачко уплывает далеко и Мадлен первая говорит:

"Да, да, ему нужно ехать ".

И сегодня она тоже сказала это, хотя отъезд назначен уже на завтра.

Однако я хорошо чувствую, что г-на д Авриньи беспокоит приближение моего отъезда.

Сегодня, когда в пять часов вечера я покинул Мадлен, ее отец пошел за мной и, отойдя со мной в сторону, сказал:

"Мой дорогой Амори, вы собираетесь уехать, вы видите, как Мадлен благоразумна и как без всякого волнения она приходит в себя; следите за ней, берегите ее от волнений по поводу вашего отъезда, будьте холодны, если нужно: я ничего так не опасаюсь, как сильных проявлений вашей любви.

Дважды вы уже видели действие этих слишком пылких ощущений.

В первый раз, когда вы ей сказали, что вы ее любите, — как ей стало плохо!

Второй раз, когда вы танцевали с ней вальс, — она чуть не умерла.

Ваше слово, ваше дыхание имеют на этот нервный и хрупкий организм роковое влияние. Заботьтесь о ней, как заботятся о цветке; я обеспечил ей теплый воздух, а вы сделайте свою любовь к ней чистой.

Я хорошо знаю, что это трудно для вас, молодого и пылкого, но подумайте — речь идет о ее жизни, Амори, и, если случится третий кризис, похожий на два других, я не ручаюсь ни за что. Впрочем, в момент отъезда я буду рядом ".

Я ему обещал все, что он хотел, увы!

Я и сам хорошо вижу, что существование этого хрупкого ребенка висит на волоске и может прерваться от любого бурного волнения; я вижу, благодаря Богу, достаточно, чтобы согласиться сделать вид, что люблю ее меньше, чем на самом деле.