Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Вскоре в передней набились люди; из кого бы ни состояла эта толпа, она хранила молчание; в тишине старику послышался стон, и ему показалось, что стонет его сын.

— Жорж, — воскликнул он, — Жорж, ради Бога, это ты? Отвечай, говори, иди ко мне!

— Да, отец, — отвечал Жорж слабым, но спокойным голосом, — это я.

В тот же миг дверь открылась, вошел Жорж и остановился, прислонившись к ней; он был так бледен, что Пьеру Мюнье на мгновение почудилось, что это тень его сына, тень, которую он вызвал, и она возникла перед ним. Поэтому он не бросился навстречу сыну, а отступил назад.

— Во имя Неба, — прошептал он, — что с тобой, что случилось?

— Ранение тяжелое, но успокойтесь, отец, не смертельное, вот видите, я стою на ногах, правда, долго стоять не могу.

Затем он слабым голосом произнес:

— Ко мне, Лайза, силы оставляют меня…

И Жорж упал на руки негра. Пьер Мюнье бросился к сыну, но тот уже потерял сознание.

Жорж, с присущей ему необычайной силой воли, несмотря на слабость, почти умирая, хотел предстать перед отцом на ногах — на этот раз не из чувства гордости: он знал, как любит его отец, и боялся, что, если старик увидит сына на носилках, его может поразить смертельный удар. Не слушая уговоров Лайзы, он встал с носилок, на которых негры по очереди несли его, когда они пробирались по ущельям горы Большой Перст. С нечеловеческим усилием, подчиняясь могучей воле, преодолевающей физическую слабость, он поднялся, оперся о стену и стоя предстал перед отцом.

Как он и предполагал, это немного успокоило старика.

Но железная воля не устояла против боли, и обессиленный Жорж, как мы видели, упал без сознания на руки Лайзы.

Даже суровые мужчины не могли без сочувствия видеть горе отца — горе, не проявлявшееся ни в жалобах, ни в рыданиях, но безмолвное, глубокое и безутешное. Жоржа уложили на диван. Старик опустился на колени перед сыном, подложил ему под голову ладонь, пристально глядя на его сомкнутые веки; затаив собственное дыхание, он вслушивался в едва ощутимое дыхание сына и поддерживал свободной рукой его свисающую руку. Он ничего не спрашивал, не интересовался мелочами, не заботился о выводах: все было ясно для него — сын его ранен, в крови, без сознания, что еще нужно было узнавать, в чем еще нужно было разбираться перед лицом такой страшной беды?

Лайза стоял в углу возле буфета; опираясь на ружье и поглядывая в окно, он ожидал наступления рассвета.

Другие негры, почтительно удалившиеся после того, как они перенесли Жоржа на диван, теснились в соседней комнате, по временам просовывая свои черные головы в дверь. Некоторые расположились снаружи, под окнами; многие были ранены, кто легче, кто тяжелее, но, казалось, никто не вспоминал о своем ранении.

С каждой минутой число негров увеличивалось: беглецы, рассыпавшиеся во все стороны, чтобы не попасть в руки англичан, подходили к дому Мюнье разными дорогами, один за другим, словно заблудившиеся овцы, возвращающиеся в загон. В четыре часа утра вокруг дома собралось около двухсот человек.

Тем временем Жорж пришел в себя и попытался, произнеся несколько слов, успокоить отца, но голос его был настолько слаб, что, как ни обрадовался старик, услышав его, он стал просить сына помолчать, затем все же осведомился, какое тот получил ранение и какой врач перевязывал рану; в ответ, улыбаясь, едва заметным движением головы Жорж указал на Лайзу.

Известно, что некоторые негры в колониях славятся как умелые хирурги; иногда даже белые колонисты предпочитают обращаться к ним, а не к профессиональным врачам. Дело объясняется просто: эти первобытные люди, подобно нашим пастухам, постоянно находятся в царстве природы и постигают, так же как и звери, некоторые ее тайны, неведомые прочим людям. Лайза слыл на острове замечательным хирургом; негры объясняли его знания тем, что ему известны какие-то заговоры или колдовские приемы; белые же считали, что он знает травы и растения, названия и свойства которых не знакомы никому другому. И Пьер Мюнье успокоился, узнав, что рану сына перевязывал Лайза.

Между тем близился час рассвета. С каждой минутой Лайза, казалось, испытывал все большее беспокойство.

Ждать дольше нельзя было; под предлогом, что ему нужно пощупать пульс больного, он подошел к Жоржу и тихо произнес несколько слов.

— О чем вы говорите и чего хотите, дорогой друг? — спросил его Пьер Мюнье.

— Вы должны знать, чего он хочет, отец, — ответил Жорж, — он хочет, чтобы я не попал в руки белых, и спрашивает меня, чувствую ли я себя достаточно хорошо, чтобы меня можно было перенести в Большой лес.

— Перенести тебя в Большой лес! — воскликнул старик. — Такого слабого! Нет, это невозможно.

— Но ведь другого выхода нет, отец, иначе меня арестуют у вас на глазах и…

— Что им нужно от тебя? Что они могут тебе сделать? — спросил встревоженный Пьер Мюнье.

— Что им нужно от меня, отец? Они хотят расправиться с ничтожным мулатом, осмелившимся бороться против них и, быть может, на какой-то миг заставившим их дрожать от страха. Что они могут мне сделать?! О! Самую малость, — улыбаясь произнес Жорж, — они могут отрубить мне голову в Зеленой долине.

Старик побледнел и задрожал всем телом. Было ясно, что в его душе совершается жестокая борьба. Затем он поднял голову и, глядя на раненого, прошептал:

— Схватить тебя, отрубить тебе голову, отнять от меня моего мальчика, убить его, убить моего Жоржа! Только за то, что он красивее их, смелее, образованнее… Пусть только они придут сюда!..

И с отвагой, на которую еще пять минут назад он казался неспособным, старик ринулся к карабину, пятнадцать лет висевшему на стене без применения, схватил его и воскликнул:

— Да! Да! Пусть придут, и тогда посмотрим! Вы лишили бедного мулата всего, господа белые, лишили его самоуважения, и он промолчал; если бы вы захотели лишить его жизни, он и тогда не произнес бы ни слова, но вы хотите отнять у него сына, чтобы посадить в тюрьму, чтобы пытать его, отрубить ему голову! Ну, господа белые, приходите, и тогда посмотрим! Пятьдесят лет в нас зреет ненависть; приходите же, настало время свести с вами счеты!

— Прекрасно, дорогой отец, прекрасно! — воскликнул Жорж, приподнявшись на локте, лихорадочно блестящими глазами глядя на старика. — Прекрасно! Теперь я узнаю вас!

— Итак, решено, идем в Большой лес, — сказал старик, — и посмотрим, осмелятся ли они преследовать нас.

Да, сын, отправляемся; уж лучше быть в Большом лесу, чем в городе. Там мы под Божьим оком; пусть Бог видит и судит нас. А вы, друзья, — продолжал мулат, обращаясь к неграм, — ведь вы всегда считали меня хорошим хозяином?

— О да! Да, да! — в один голос воскликнули негры.

— Разве вы не говорили много раз, что преданы мне не как рабы, а как родные дети?