Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

— Знаменитого Сампьетро, того, кто убил Ванину?

— Не убил, а умертвил!

— Мне кажется, это одно и то же.

— Во всем мире, может быть, да, но не на Корсике.

— А этот кинжал подлинный?

— Посмотрите, на нем есть герб Сампьетро, только там еще нет французской лилии, вы, наверное, знаете, что Сампьетро разрешили изображать этот цветок на его гербе только после осады Перпиньяна.

— Нет, я не знал этих подробностей. И как этот кинжал стал вашей собственностью?

— О! Он в нашей семье уже триста лет. Его отдал Наполеону де Франки сам Сампьетро.

— И вы знаете при каких обстоятельствах?

— Да. Сампьетро и мой пращур попали в засаду генуэзцев и защищались как львы. У Сампьетро упал с головы шлем, и генуэзский всадник уже хотел опустить на нее палицу, когда мой предок вонзил ему кинжал в самое уязвимое место под кирасой. Всадник, почувствовав, что его ранили, пришпорил лошадь и скрылся, унося с собой кинжал Наполеона, так глубоко вошедший в рану, что генуэзец сам не мог его вытащить. И так как мой пращур, по-видимому, дорожил этим кинжалом и сожалел, что потерял его, Сампьетро отдал ему свой. Наполеон при этом ничего не потерял: как видите, это кинжал испанской работы и он может пронзить две сложенные вместе пятифранковые монеты.

— Можно мне попытаться это сделать?

— Конечно.

Я положил две монеты по пять франков на пол и с силой резко ударил по ним.

Люсьен меня не обманул.

Подняв кинжал, я увидел, что обе монеты, пробитые насквозь, остались на его острие.

— Ну-ну, — согласился я, — это действительно кинжал Сампьетро. Единственное, что меня удивляет, почему, имея подобное оружие, он воспользовался какой-то веревкой, чтобы убить свою жену.

— У него не было больше этого оружия, — объяснил мне Люсьен, — потому что он отдал его моему предку.

— Это справедливо.

— Сампьетро было более шестидесяти лет, когда он срочно вернулся из Константинополя в Экс, чтобы преподать миру важный урок: женщинам не следует вмешиваться в государственные дела.

Я кивнул в знак согласия и повесил кинжал на место.

— А теперь, — сказал я Люсьену, который все еще одевался, — когда кинжал Сампьетро находится на своем гвозде, перейдем к следующему экспонату.

— Вы видите два портрета, что висят рядом друг с другом?

— Да, Паоли и Наполеон…

— Так, хорошо, а рядом с портретом Паоли — шпага.

— Совершенно верно.

— Это его шпага.

— Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сам-пьетро?

— По крайней мере, как и кинжал, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине.

— К женщине из вашего рода?

— Да. Вы, быть может, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость явилась к башне Соллакаро в сопровождении молодого человека.

— Нет, расскажите мне эту историю.

— О, она короткая.

— Тем более.

— У нас ведь нет времени на длинные разговоры.

— Я слушаю.

— Так вот, эта женщина и сопровождавший ее молодой человек явились к башне Соллакаро, желая поговорить с Паоли. Но, так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и, поскольку женщина продолжала настаивать, двое часовых попытались их остановить. Тем временем Паоли, услышав шум, открыл дверь и спросил, что случилось.

"Это я, — сказала женщина, — мне надо с тобой поговорить".

"И что ты мне пришла сказать?"

"Я пришла сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что один был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать льё, чтобы привезти тебе другого".

— То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты.

— Да, очень похоже.

— И кто была эта женщина?

— Она тоже принадлежала к моему роду. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей.

— Я вполне одобряю такую манеру просить прощения у женщины.

— Она была достойна и того и другого, не правда ли?

— Ну, а эта сабля?

— Именно она была у Бонапарта во время сражения у Пирамид.

— И без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага?

— Точно так. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру из отряда гидов, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамлюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: рассеял мамлюков и привел их главаря к первому консулу. Но, когда он хотел вложить саблю в ножны, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамлюков, что уже не входил в ножны. И мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Увидев это, Бонапарт отдал ему свою.

— Но, — возразил я, — на вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю деда, всю изрубленную, какой она была, чем хорошо сохранившуюся саблю главнокомандующего, совершенно целую и невредимую.

— Посмотрите на стену напротив, и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и с надписью, которую вы можете прочитать на клинке, переслал ее моей семье.

Действительно, между двумя окнами висел клинок, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, изрубленный и искривленный, с простой надписью: "Сражение у Пирамид. 21 июля 1798 года".

В это мгновение слуга, встречавший меня и приходивший объявить, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге.

— Ваше сиятельство, — сказал он, обращаясь к Люсьену, — госпожа де Франки сообщает вам, что ужин подан.

— Очень хорошо, Гриффо, — сказал молодой человек, — скажите моей матери, что мы спускаемся.

И он тотчас же вышел из кабинета, одетый, как и намеревался, в костюм горца, состоявший из бархатной куртки, коротких штанов и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, опоясывавший талию.

Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого; на рукоятке каждого была выгравирована дата: "21 сентября 1819 года, одиннадцать утра".

— А эти карабины, — спросил я, — тоже имеют историческую ценность?

— Да, — ответил он, — по крайней мере, для нас. Один из них принадлежал моему отцу.

Он остановился.

— А другой? — спросил я.

— Другой, — улыбнулся он, — другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы же знаете, что нас ждут.

И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.

Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: "Другой принадлежал моей матери".

Это заставило меня посмотреть на г-жу де Франки внимательнее, чем я это сделал при первой встрече.

Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством королевы.

— Матушка, простите, что я заставил вас ждать, — сказал он.

— Во всяком случае, это произошло по моей вине, сударыня, — вмешался я, поклонившись, — господин Люсьен показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесчисленных вопросов он был вынужден задержаться.