Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки

Королева шла быстро, не оглядываясь даже затем, чтобы проверить, следую ли я за ней. Дойдя до дверей своей комнаты, она бросилась туда, рухнула на канапе и сжала голову руками.

— Ну вот, — сказала она, — ты видела его! Мой зять Людовик Шестнадцатый рядом с этим человеком — сущий лев. О, нам придется испить до дна чашу позора, милая Эмма, если только твое правительство не придет нам на помощь.

— Государыня, — отвечала я, — хоть я всего лишь слабая женщина, весьма далекая от политики, мне представляется, что во всем этом министры виноваты не меньше, чем король.

— Чего ты хочешь! Все эти людишки вовсе не министры, это просто лакеи… Ах! Мой бедный Джузеппе! Если бы ты был здесь, ты никому бы не позволил оскорблять свою королеву… Вот, слышишь, опять палят. Французская республика вступает во владение землями Неаполя… А этот Караччоло, право же, сильная натура.

— Пусть ваше величество позволит мне в отношении к этому господину ограничиться восхищением, но обойтись без приязни. Он был более чем невежлив со мной.

— Эти неаполитанские аристократы все таковы — они или пресмыкаются, как последние лаццарони, или надуты чванством, словно бароны Священной империи. Караччоло хотят, чтобы их считали потомками греческих императоров. Они высокомерны, но, по крайней мере, храбры. Ты сама видела: если бы ему приказали на своей "Минерве" пойти на приступ флагманского корабля, он пошел бы как на праздник. Все же такие люди нравятся мне больше, чем те, что гнутся, словно тростник, при каждом порыве ветра.

Королева подошла к окну.

— Разве тебе не доставило бы удовольствие понаблюдать отсюда за славным боем? — спросила она. — Ты только посмотри, с каким вызовом развевается на ветру их революционный флаг! Лафайет сказал королю, протягивая ему трехцветную кокарду: "Носите эти цвета, ваше величество: они обойдут весь мир". Надеюсь, Британия не допустит, чтобы это наглое предсказание сбылось! О, когда я думаю о том, что в стенах нашего дворца сейчас находится француз, явившийся диктовать нам свои условия от имени правительства, которое держит в тюрьме мою сестру и, возможно, отрубит голову моему зятю, я просто с ума схожу от ярости!

В эту минуту в дверь осторожно постучались.

Секретарь объявил о прибытии английского посла.

— Пусть он войдет! Пусть войдет! — воскликнула королева.

Едва лишь появился сэр Уильям, как королева протянула ему руку со словами:

— А, вы пришли! Вы знаете, что происходит?

— Я знаю лишь то, о чем болтают, только и всего. Но не позволит ли ваше величество сначала осведомиться о вашем здоровье?

— До моего ли здоровья сейчас! Речь идет о здоровье королевства: оно в опасности. Мы больны, мой дорогой Гамильтон, и если господин Питт не поспешит к нам на помощь, я очень боюсь, что и с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым: на нас напялят красный колпак, да еще надвинут его до самых ушей.

— Государыня, — сказал сэр Уильям, — господин Питт непременно придет к вам на помощь, не сомневайтесь в этом. Но его воззрения таковы, что я не решился бы их одобрить, поскольку они не совпадают с желаниями вашего величества. Не забывайте, что господин Питт — виг, ставший тори. Он хочет, чтобы Франция сама поставила себя вне сообщества европейских наций.

— Ну да, стало быть, вместо того чтобы спасти Людовика Шестнадцатого, что он сделал бы, если бы согласился примкнуть к коалиции, он хочет отомстить за него, когда французы его убьют. Впрочем, я слишком многого требую, желая, чтобы министр страны, обезглавившей Карла Первого, возмутился при виде того, что соседняя страна намеревается последовать этому примеру. О, если бы он ненавидел французов так, как ненавижу их я!

— Я могу сказать вашему величеству такое, что покажется вам немыслимым. Но, тем не менее, это правда: господин Питт ненавидит французов еще больше, чем вы.

— Больше, чем я?

— Да, государыня.

— В этом я ему не уступлю!

— О, вызов давно принят… Поверьте мне: я знал его отца, лорда Чатема, и знаю сына, притом видел его еще ребенком. Он был рожден болезненным, раздражительным, с необузданностью, заметной еще в колыбели. Это было существо мрачное, язвительное, резкое, обозленное на целый свет. Таков он и ныне: спит и видит, как бы сокрушить революцию… но ждет своего часа. Фокс и Шеридан, которым я писал, чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. Питт не пожелал. Грустно признаваться в этом, особенно вашему величеству, но он спекулирует на том ужасе, какой наводят на Европу события, происходящие во Франции. Видите ли, государыня, господин Питт смеялся всего дважды в жизни, два раза он снизошел до того, чтобы пошутить. Впервые он рассмеялся, когда пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго: там все сожгли и всех перебили. Он засмеялся и сказал: "Пусть теперь французы пьют свой кофе с карамелью!" А второй случай произошел две недели назад, когда Фокс и Шеридан, побуждаемые мной, доказывали ему, что, если не вмешаться, французы способны в своем безумии дойти до того, чтобы убить своего монарха, а он засмеялся и сказал: "В таком случае на карте Европы возникнет пустое место".

— Да он настоящее чудовище, ваш Питт! — вскричала королева.

— Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, — заметил сэр Уильям, смеясь, — зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.

— Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? — спросила королева. — Англию, Ирландию и Шотландию?

— О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли "Права человека". Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати — и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти — и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи — и теперь Питт уже некое божество.