Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 36. Исаак Лакедем. Актея

— О Господи!

И уста Марии откликались словно эхом его страданий:

— О сын мой!

Затем пришла очередь левой ноги. Ее притянули к правой, и сначала особым буравом проделали отверстие в кости, поскольку боялись, что иначе погнется острие гвоздя, а потом вбили и гвоздь, сильно ударяя по нему молотком.

Понадобилось четырнадцать ударов, чтобы чудовищная стальная игла, пробив обе ноги, вошла в дерево на нужную глубину.

Во время этой ужасной пытки Иисус только шептал слова псалмопевца: "Пронзили руки мои и ноги мои, и можно было бы перечесть все кости мои!"

Богородица же не произнесла больше ни слова. Она лишь плакала, стенала и умирала тысячью смертей.

Когда с пригвождением Христа было покончено, над его головой прибили надпись на трех языках, сделанную по повелению Пилата.

А затем наступило время ставить крест.

Семь или восемь лучников сгрудились, чтобы приподнять его, двое или трое поддерживали основание, направляя в вырытую для него яму. По мере того как крест поднимался, длины рук человеческих более не хватало, чтобы его удерживать. Пришел черед крюков и копий. Наконец, встав почти отвесно, вся постройка с тяжким грохотом рухнула в яму, где было около трех ступней глубины.

От ужасного толчка Иисус издал новый крик боли, его растянутые кости ударились одна об другую, раны раскрылись еще шире, и кровь, двигавшаяся затрудненно по перетянутым веревками жилам, брызнула отовсюду.

То было самое мучительное мгновение в жизни человечества — миг, когда шатающийся крест застыл, и все ощутили, как дрогнула земля при глухом звуке удара дерева о каменистое ложе.

Искупитель земных грехов явился миру распятым.

Внезапно наступила полнейшая тишина, не прерываемая ни стонами Иисуса, ни плачем Богоматери. Брань палачей, проклятия фарисеев, трубы в храме — все смолкло.

Лишь ухо ангелов слышало, как движутся в бесконечности тысячи миров и среди них звучат, эхом передаваясь из конца в конец вселенной, слова, что Иисус в третий раз произнес в душе своей, поскольку не имел уже сил говорить громко: "Прости им, отче, ибо не ведают, что творят!"

Христос висел между Димасом, находившимся от него справа, и Гестасом, чей крест стоял слева. Палачи повернули его лицом на северо-запад, ибо нужно было, чтобы слова пророка воплотились во всех мелочах, а Иеремия сказал: "Как восточным ветром развею их пред лицем врага; спиною, а не лицем обращусь к ним в день бедствия их". А задолго до того царь-пророк сказал в псалме шестьдесят пятом: "Очи его зрят на народы!"

В эту минуту вид Иисуса надрывал душу, но и возвышал ее. Кровь струилась по лицу его и заливала глаза, текла по рукам, по ногам, на лоб падали окровавленные волосы, борода приклеилась к груди; плечи, руки, запястья, ноги и, наконец, все тело так напряглись и распрямились, что можно было сосчитать все кости груди — от ключиц до самых нижних ребер. Оно бледнело и голубело по мере того, как кровь покидала его.

И во всей природе, как уже говорилось, настал миг необычайной тишины, когда боль от толчка приглушила даже крик пытаемого. Но вскоре Иисус приподнял голову… Едва ее сын зашевелился, ничто уже не могло удержать Богоматерь. Она бросилась к кресту, шатаясь, дошла до него и пала на колена у подножия, обняв его с такой нежностью, будто это ее дитя…

Иисус опустил к ней глаза.

— Матушка, — проговорил он. — Вспомни, что я тебе сказал тридцать лет назад в Египте, указывая на злого разбойника, не желавшего нас пропустить, и доброго, который выкупил у него нашу свободу?.. Я сказал тогда: "Матушка, через тридцать лет иудеи распнут меня, и воры эти будут висеть на крестах у меня по бокам: Димас справа от меня, а Гестас — слева. И в этот день Димас, добрый разбойник, опередит меня на пути в рай!"

Оба вора, услышав это, подняли головы.

— Ага! — вскричал Гестас, — ты хочешь этим сказать, что ты Мессия?.. Прекрасно, если так, то спаси нас и спасайся сам… Но нет, какой ты Мессия, раз позволил себя распять? Ты лжепророк, богохульник и маг!

Но тут вступил Димас:

— Как ты можешь оскорблять этого человека? Вот я молюсь о нем и оплакиваю его, ибо признаю в нем пророка, своего повелителя и сына Божьего!

При этих словах доброго разбойника среди стоявших на холме произошло какое-то движение. Солдаты расстроили ряды и позволили любопытным приблизиться к крестам. Голгофа сверху донизу, как муравейник, кишела людьми. Тысячи зевак облепили внешние стены, башни и крышу дворца Ирода.

И тогда те, кто был ближе к Иисусу, начали поносить его, крича:

— Ну что, самозванец! Так ты не захотел обрушить храм и отстроить его заново за три дня?.. Ты не смог вызвать мертвых, как хвалился?.. Ты уже не хочешь заставить воды Иордана повернуть вспять и течь в Генисаретское озеро?.. Других спасал, а себя самого не можешь спасти! Если ты царь Израилев, сойди теперь с креста, и мы уверуем в тебя! Уповал на Бога? Пусть теперь Бог избавит тебя, если ты угоден ему! Сойди с креста, если ты сын Божий!..

— Эй! — кричал злой разбойник. — Разве вы не видите, что он негодяй, преступник, колдун? Не зря вы предпочли ему Вар-Авву, нашего друга и сотоварища!

— Помолчи, Гестас, ох, помолчи лучше, — просил добрый разбойник. — Неправда: Вар-Авву осудили за дело. И нас осудили по заслугам. Если мы страдаем, то это справедливо, нам воздается по преступлениям нашим… А он невиновен! Подумай же, Гестас, ведь пробил твой последний час. Вместо того чтобы кощунствовать, покайся!

И Димас обернулся к Иисусу, моля:

— Господи, Господи! Я большой грешник и осужден справедливо… Господи, Господи, сжалься надо мной!

Иисус ответил ему:

— Успокойся, Димас, я в благости моей принимаю тебя!

Едва прозвучал этот ответ, как густой красноватый туман поднялся от земли к небу, солнце погасло и задул ветер пустыни.

Было около половины первого пополудни.

В тот миг, когда Иисус, словно изливая божественный бальзам на раны, приобщал душу доброго разбойника к надежде на жизнь вечную, Исаак Лакедем при закрытых на все запоры дверях, при наглухо замкнутых окнах сидел со своей семьей за пасхальной трапезой.

Она происходила в комнате с окнами во внутренний двор и с выходом на улицу через его лавочку. За общим столом собрались отец и дед Исаака — оба седовласые (самый седой — ста лет от роду!), а также его жена тридцати четырех лет, пятнадцатилетняя дочь и девятилетний сын.

В люльке спал полугодовалый ребенок. Бабушка жены Исаака, превратившаяся в бессмысленное и беспомощное существо, что-то бормотала, тряся головой. Жалкое создание, она говорила бессвязно, потому и сидела в стороне, в кресле, куда ее сажали утром и откуда ее забирали лишь на ночь.