Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

Он был заживо погребен, и в этой пустынной местности не было надежды на то, что кто-нибудь услышит его призывы о помощи.

Прошло полночи после того, как с ним расстался нищий, и Жан Уллье понял, что с его товарищами случилась беда.

По всей видимости, они погибли или схвачены солдатами.

От одной только мысли попасть в такое безвыходное положение, в каком оказался Жан Уллье, даже у самого храброго воина застыла бы кровь в жилах; однако Жан Уллье был из тех верующих людей, кто в обстоятельствах, когда самые мужественные теряют надежду, продолжает бороться.

В короткой, но горячей молитве он препоручил свою душу Богу и принялся за дело с таким же упорством, с каким разгребал завалы в Ла-Пенисьере.

Яма, которая стала ему убежищем, была такой тесной, что он, сидя скрючившись и прижавшись подбородком к коленям, не мог даже повернуться; после долгих усилий ему удалось встать на колени, затем, опираясь на руки, он плечами попытался приподнять камень.

Но обыкновенному человеку было не под силу то, что Триго сделал играя. И Жан Уллье не смог даже пошевелить огромную каменную глыбу, которой нищий закрыл ему небо.

Ощупав яму, он понял, что кругом него был один только камень.

И лишь кусок гранита, которым Триго прикрыл яму, лежал с небольшим наклоном, оставляя щель шириной не больше трех или четырех дюймов между руслом ручья и камнем; сквозь эту щель и проникал воздух.

После обследования своей тюрьмы Жан Уллье решил попытаться выбраться на свободу именно здесь.

Он зажал нож в расселине скалы и отломал его кончик — получилось зубило; используя рукоятку пистолета в качестве молотка, он попытался расширить щель.

Он трудился целые сутки без еды и выпил только несколько капель водки из охотничьей фляги, к которой время от времени прикладывался, чтобы подкрепить свои силы живительной огненной влагой.

И за все двадцать четыре часа он ни на минуту не потерял присутствия духа.

К вечеру следующего дня ему удалось наконец просунуть голову в отверстие, которое он проделал в основании своей тюрьмы, затем пролезли плечи, и, собрав последние силы, старый егерь выполз наружу.

И вовремя, ибо силы его были на исходе.

Он встал сначала на колени, затем приподнялся на ноги и попробовал идти.

Однако вывихнутая нога за тридцать шесть часов пребывания в каменном плену распухла так, что, когда Жан Ул-лье ступил на нее, его пронзила острая боль, словно из него вытягивали жилы, и он с криком упал в вереск.

День подходил к концу. Со всех сторон Жана Уллье окружала полная тишина; он подумал, что наступившая ночь, коснувшаяся земли своим темным крылом, станет для него последней. Вручив свою душу Богу, он попросил его не оставлять своей заботой двух девочек, которые без него окажутся сиротами при живом отце; затем, как бы доказывая себе, что борьба не окончена, он пополз на руках в ту сторону, куда заходило солнце и где скорее всего находилось ближайшее жилье.

Позади уже осталось три четверти льё, когда с пригорка он увидел огоньки: среди окружавших ланд они горели в окнах одиноких хижин, как свет маяков, и указывали путь к спасению и к жизни, однако он не мог больше сдвинуться с места.

Прошло уже шестьдесят часов с тех пор, как у него не было ни крошки во рту.

Остроконечные стебли вереска и утесника, скошенные еще в прошлое лето, расцарапали руки и грудь Жана Уллье, и вместе с сочившейся из царапин кровью уходили его последние силы.

И он скатился в придорожную канаву.

У него уже не было воли сопротивляться: сломленный духом, он решил умереть.

Его мучила жажда, и он отпил воды, которая скопилась на дне канавы.

Жан Уллье был настолько слаб, что едва мог дотянуться рукой до губ; он уже ни о чем не думал. Время от времени ему казалось, что он слышит глухие и зловещие звуки, похожие на хлюпанье морской воды, заливающей через пробоину трюм корабля перед тем, как тот пойдет на дно. Его глаза заволакивала какая-то темная пелена, сквозь которую светились тысячи искр, затухая и загораясь, как фосфоресцирующие огоньки.

Несчастный понял, что он умирает.

Тогда он попробовал крикнуть, нисколько не беспокоясь о том, кто его услышит — друзья или враги; но голос его был так слаб, что ему самому с трудом удалось расслышать свой шепот, сорвавшийся с губ.

Около часа он пробыл в состоянии, похожем на предсмертную агонию; затем застилавшая глаза пелена мало-помалу стала плотнее, одновременно рассветившись всеми цветами радуги, а шум в ушах приобрел какое-то странное звучание, и старый егерь перестал понимать, что происходило вокруг.

Однако его жизнелюбивая натура не могла сдаться без борьбы; после непродолжительного отдыха, подобного летаргическому сну, сердце Жана Уллье забилось ровнее и погнало по венам кровь не столь лихорадочными толчками, как раньше.

Полуобморочное состояние отнюдь не притупило остроту чувств старого вандейца: своим тренированным ухом следопыта он уловил неясный шум, который не оставил никаких сомнений: это были легкие шаги женщины, спускавшейся по поросшей вереском земле.

Она могла бы его спасти! И, находясь в сковавшем все его тело оцепенении, Жан Уллье это отчетливо понял; однако, когда он попытался позвать на помощь или жестом привлечь к себе внимание, то, так же как впавший в летаргический сон человек видит приготовления к собственным похоронам и ничего не может сделать, чтобы их предотвратить, — он с ужасом почувствовал, что живет только сознанием, а онемевшее тело отказывается ему служить.

И, словно заживо погребенный, предпринимающий нечеловеческие усилия, чтобы разрушить железную преграду, которая отделяет его от живого мира, Жан Уллье призвал на помощь все, чем наделила его природа, чтобы преодолеть свою немощь.

Но все его усилия были тщетны.

Между тем шаги приближались; с каждой минутой, с каждой секундой они становились все громче и громче; Жану Уллье показалось, что камни, на которые ступали чьи-то ноги, отскакивали, отдаваясь в его сердце; и с каждым мгновением от бессилия он впадал во все большее отчаяние; он почувствовал, как от ужаса волосы вставали дыбом на голове, а по лбу струился холодный пот; такое выпавшее на его долю испытание показалось ему хуже смерти.

Ведь мертвые ничего не чувствуют.

Женщина прошла мимо.

Жан Уллье слышал, как колючки, словно не желая ее отпускать, цеплялись за юбку; он видел, как тень женщины промелькнула над кустарником; затем она ушла, и шум ее шагов слился с шепотом ветра, колыхавшего высохший утесник.

Бедняга понял, что надеяться ему уже не на что и не на кого.

И в ту секунду, когда он отказался от борьбы, которую вел несмотря ни на что, Жан Уллье немного успокоился и мысленно сотворил молитву, обратившись к Богу с просьбой принять его душу.