Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Как только Сюзанна Мотте услышала о предполагаемом замужестве Эммы, она более чем с материнским вниманием и рвением бросилась наводить справки о женихе. Сведения эти кормилица собирала вовсе не в гостиных — там, где люди были заинтересованы скрыть или, по меньшей мере, приукрасить истину, которую она собиралась выяснить, а в лакейских, в этом грозном судилище, где редко кто из господ удостаивается похвальной грамоты от тех, кого судьба поставила им в услужение.

То, что Сюзанна узнала от лакеев о нравах и привычках маркиза д’Эскомана, повергло ее в ужас; ей казалось, что ее дорогое дитя обречено в жертву одному из чудовищ, описываемых в волшебных сказках; она просила, умоляла, заклинала свою дорогую Эмму не обрекать себя добровольно на заведомое несчастье. Но проделки маркиза были таковы, что не было никакой возможности рассказать девушке о тех из них, которые могли бы наиболее сильно повлиять на ее ум или скорее на ее сердце; Сюзанна не могла, а скорее не осмеливалась ничего уточнять; Эмма же смеялась как сумасшедшая над страхами старой подруги и, показывая ей на красивое лицо жениха, спрашивала ее, похож ли он на Синюю Бороду.

Итак, Эмма вышла замуж.

А неделю спустя после того как она произнесла это столь сладостное и страшное "да", не вняв мольбам своей гувернантки, хмурое лицо и покрасневшие от слез глаза которой беспрестанно выражали ее несогласие с восторгом новобрачной, Эмма уже печалилась.

Это замужество не оправдывало ни одной из надежд, которые воображение рисовало ее сердцу.

Она надеялась жить жизнью своего возлюбленного мужа и в то же время своей собственной жизнью, надеялась стать частью его души и его существа, но, к своему великому удивлению, оставалась одна, всегда одна.

Сдержанность, холодность и равнодушие по отношению к ней, которые Рауль не мог скрывать, она приписывала светским приличиям и относила их за счет его благовоспитанности; но, к ее большому удивлению, эта сдержанность и эта холодность сохранялись постоянно; как путник, обманутый на мгновение видением миража, вместо благотворного источника, у которого он надеялся смочить губы, видит вокруг себя лишь пустыню и раскаленные пески, так и Эмма испытывала — не перед маркизом д’Эскоманом, но перед жизнью, уготавливающей людям подобные разочарования, — страх, перед которым опасения Сюзанны казались лишь детским испугом.

В жизнь маркиза д’Эскомана женитьба, напротив, не внесла никаких перемен.

Разве только на конюшне у него прибавились две лошади, а в доме появился еще один повар; кроме того, поскольку Маргарита Жели, любовница маркиза, сочла своим долгом казаться глубоко опечаленной его браком, Рауль, будучи истинным дворянином, изъял одну из трех кашемировых шалей, положенных им в свадебную корзину своей невесты, и преподнес ее Маргарите, на чьих плечах эта шаль вызывала восхищение и зависть всех жительниц Шатодёна.

Кругу своих друзей и Маргарите он уделял ровно столько же времени, сколько и до женитьбы на Эмме; лошади и собаки по-прежнему составляли все ту же часть его привязанностей, а карточная игра — его доходов.

Но вместе с тем в Шатодёне маркиз чувствовал настоящее одиночество, и он попытался чем-то заполнить его, как мы уже отмечали перед тем как перейти к отступлению, которое только что закончилось.

С кавалерами ордена Святого Людовика у него не могло быть никаких общих дел: все их время и все их способности были поглощены бесконечными толкованиями статей из "Французской газеты" и "Ежедневной газеты".

Учащиеся коллежа выглядели в этом смысле лучше, и некоторые из них уже обнаружили наиболее счастливые свои дарования. Господин д’Эскоман решил не дать им пропасть и определился к молодежи наставником.

Но вовсе не к риторике и философии направлял маркиз занятия юнцов, а к тому, что составляет одновременно и доблести дворянина, и пороки Арлекина: к картам, вину и женщинам.

Спустя полгода г-н д’Эскоман с полным правом мог гордиться своими учениками: они совершенно перевернули жизнь города Шатодёна. Элегантные экипажи разъезжали по местам гуляний; ночные серенады охотничьих рожков заглушали звон колоколов, отзвуки которых одни прежде нарушали тишину, и всю ночь не давали спать мирным жителям старого городка; эти фанфары сменялись веселым пением беспутных компаний, стоившим многим горожанам бессонных ночей; множество ситцевых платьев сменилось на шелковые и бархатные, и многие матери оплакивали своих дочерей, сбившихся с пути истинного; наконец, местные ханжи, крестясь, подсчитывали огромные суммы, проигранные молодыми вертопрахами в клубе, к л обе или к л оубе (шатодёнское общество никак не могло договориться о произношении этого слова, столь нового для него, как и нравы тех, кто принес его в городок).

Мы начинаем наш рассказ, которому предшествующие страницы служат прологом, с того времени, когда истекли два года супружества маркиза д’Эскомана и Эммы де Нантёй и все, что можно было ожидать от этого брака, сбылось.

Всякая незарубцованная рана распространяется вширь и застаревает; таков уж закон физической и нравственной природы человека: ни пороки, ни страдания не остаются неизменными; за эти два года страдания Эммы стали глубже, пороки же г-на д’Эскомана усилились.

Скажем более, эти пороки перешли ту грань, за которой они утратили аромат изящества и молодости, позволявший их сносить, и уже сам свет, всегда столь равнодушный к супружеским печалям, в конце концов возмутился поведением этого человека, сбросившего с себя маску приличий и давшего волю своим страстям.

Эмма перешла от печали к унынию, от уныния — к отчаянию; наконец, от отчаяния она пришла к грустной и тихой покорности судьбе.

Уже давно было сказано, но, поскольку великие истины в особенности нуждаются в повторении, необходимо повторить: несчастье возвышает и укрепляет души, достаточно сильные, для того чтобы не быть им сломленными. С юности Эмме довелось пить из чаши страданий; еще ребенком она увидела свою мать облаченной в траур, а в девичестве надела его сама; одиночество, в котором она выросла — ведь понятно, что любовь Сюзанны Мотте служила ей лишь физической опорой, — одиночество, в котором она выросла, расположило ее сердце к твердости. Горькое испытание, выпавшее на ее долю, придало этому сердцу сильную закалку. И потому, как только прошли первые вспышки разочарования, она внешне успокоилась и с достоинством переносила свое несчастье. Эмма сумела скрыть слезы за улыбкой равнодушия; она презрением убила в себе любовь, сочтя ее для себя недостойной, и, когда эта любовь умерла в ней, она не стала искать в жизни никаких утешений, а наоборот, настолько прикрылась личиной беззаботности и остроумной пренебрежительности ко всем окружавшим ее знакам внимания, что, казалось, ничто уже не должно было взволновать тело этой женщины, которому приписывалась холодность мрамора, чьей белизной оно уже обладало.