Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Разумеется, подобное милосердие этого молодого человека достойно всяческих похвал, если бы не одно неприятное обстоятельство, о котором мне надлежит вам сообщить: общественное мнение называет его отнюдь не вашим другом, а вашим возлюбленным.

К г-же д’Эскоман, покрасневшей от его грубой шутки, немного вернулась уверенность, когда он бросил ей в лицо это прямое обвинение.

— Сударь, — возразила она, — если вы под только что произнесенным словом подразумеваете человека, который мне дороже всего на свете, то вы правы: да, господин де Фонтаньё мой возлюбленный; если же вы придаете этому определению совсем иной смысл, то смею вас заверить, что вы ошибаетесь.

Достоинство, с каким держалась маркиза, говоря это, и волнение, невольно сквозившее в ее голосе, произвели на представителя закона впечатление совсем другого рода, нежели то, что уже оказала на него ее красота: он смотрел на г-жу д’Эскоман с почтительным уважением.

— Бедная сударыня, — промолвил он после минуты молчания, вновь возвращаясь в состояние добродушия, составлявшего основу его характера, — все возможно на этом свете, даже то, что вы мне сейчас сказали; но, на вашу беду, вовсе не мне надлежит это решать, хотя, по правде говоря, я склонен считать, что вы не лжете… Послушайте, — продолжал он, приблизившись к постели Эммы, — я хотел бы быть вам полезен и помочь вам, что бы там ни требовали общественная мораль и строгость моих служебных обязанностей: вы вызвали у меня участие. Нет ли какого-нибудь способа поправить дело? В подобных обстоятельствах правосудие молчит, если муж не подает голоса; в противном же случае — берегитесь: правосудие непременно сделает свое дело. Подумайте, нельзя ли заставить господина маркиза забрать назад его жалобу? На вид ваш муж добрый малый. Да будь я на его месте, у меня из ноздрей и ушей шли бы огонь и дым. Не угодно ли вам, чтобы я исполнил здесь роль примирителя? Ведь, по вашим словам, дело и выеденного яйца не стоит. Если вы желаете, я пойду поищу его и попытаюсь немного образумить?

— Я очень благодарна вам за ваше доброжелательное внимание ко мне, сударь, я им тронута; но воспользоваться вашей доброй волей себе во благо для меня невозможно.

— Отчего же? В чем вы тут видите помеху? Этот господин волнует ваше сердце больше, чем такое можно пожелать? Но, черт побери! В вашем возрасте и при вашей красоте стоит ли пугаться подобного затруднения? Я знал женщин, которые не годились вам и в подметки, но в таких же самых обстоятельствах умудрились бы за месяц сделать из этого вот господина самого близкого друга собственного мужа… Когда это достигнуто, то чего еще остается желать в этом мире женщине? Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает!

Но, словно испугавшись безнравственной картины, только что изображенной им перед преступниками, государственный муж добавил самым торжественным голосом:

— Сударыня! Общество в моем лице призывает вас отречься от ваших ошибок и вернуться в лоно семьи, которое не преминет принять вас, как говорит Писание.

— Господин мэр, вслед за судьями смертными, которые меня заклеймят, нас с господином д’Эскоманом рассудит Бог, и я не страшусь его приговора. В ответ вам я могу лишь сказать, что если обстоятельства, уже разлучившие меня с мужем, исходили по большей части от его воли, а не от моей, то ничто сегодня, я вас уверяю, не может меня подвести или принудить к тому, чтобы я снова увиделась с ним.

Луи де Фонтаньё бросился к руке г-жи д’Эскоман, которую она простирала к Небу, чтобы жестом придать торжественность своим словам, и, невзирая на присутствие мэра, поднес эту руку к своим губам.

— Как? Вы позволяете это себе, видя мою перевязь? — воскликнул чиновник. — Черт побери! Вы заслуживаете, молодой человек, вполне заслуживаете того, чтобы я внес этот факт в протокол, и на самом деле, это означает потешаться над моей снисходительностью. Из уважения к маркизе я готов сделать вид, будто ничего не заметил, но не повторяйте такого!.. После того как вы столь твердо выразили свою волю, госпожа маркиза, я больше не настаиваю на своем предложении; но, что касается меня, я сожалею об этом. Для человека, желавшего бы располагать храмом или по меньшей мере дворцом, чтобы вам их предложить, крайне прискорбно быть вынужденным отдать приказ о том, чтобы вас сопроводили в тюрьму.

При слове "тюрьма" Эмма почувствовала вдруг, как все силы, позволившие ей выдержать разразившуюся над ней страшную грозу, покидают ее: она залилась слезами и разразилась рыданиями.

— В тюрьму? — переспросила Сюзанна, в то время как Луи де Фонтаньё в изнеможении рухнул на стул и закрыл лицо руками. — В тюрьму? — повторяла кормилица. — Сударь мой милый, вы сказали, в тюрьму? Госпожу маркизу Эмму д’Эскоман — в тюрьму?

— Без всякого сомнения, милейшая сударыня; и воля короля Луи Филиппа, не говоря уже о моей, будет бессильна помешать тому, чтобы закон был исполнен.

— В таком случае вам не сказали всей правды, вам не могли сказать ее. Вам неизвестно, что на протяжении трех лет госпожа маркиза напрасно предлагала тому, кто сегодня ее преследует, не только свою красоту, поразившую вас так же, как она поражает всех, но еще и свою любовь, нежность, добродетели и кротость, какую можно найти разве только у ангелов Господа Бога, и все эти три года это чудовище отталкивало ее, а теперь осмеливается требовать то, чем оно пренебрегало; вам неизвестно, что…

— Ради Бога, Сюзанна! — прервала ее Эмма.

— Нет уж, позвольте, сударыня! Я хочу сказать и скажу: правосудие справедливо, господин мэр его представляет, и он меня выслушает, — продолжала Сюзанна, схватив мэра за его перевязь и притянув к себе с присущей ей силой.

— Вы ошибаетесь, милостивая сударыня, — отвечал ей мэр, задыхаясь от качаний, к каким усилия гувернантки принуждали его тело. — Я не представляю собой правосудие, да если бы и был им, то зачем же, черт возьми, трясти правосудие, как мирабелевое дерево?!

— Выслушайте меня, и вы больше не скажете, что госпожу маркизу надо отправлять в тюрьму… Тюрьма! Да это он заслужил тюрьму и нечто похуже! Тюрьма!.. Девочке — ей было семнадцать лет, сударь! — девочке достало несчастья, чтобы он позарился на ее состояние, желая возместить им свое, промотанное в молодые годы распутством. На следующий же день после свадьбы, когда он завладел тем, чего ему так хотелось, он изменил ей, он бросил несчастную женщину, которой накануне клялся быть верным и защищать ее, — на следующий же день! Да, милостивый сударь, я это докажу, ведь я следила за всеми его действиями, за каждым его шагом, как кот следит за мышью. О! Я это докажу, милостивый сударь.

— Да я-верю вам, верю; но ради Бога, отпустите меня!