Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Самым большим достоинством драматического этюда «Моцарт» мне и представляется то, что Бела Балаш, сознавая названную трудность, не пытается воссоздать образ «божественного Моцарта», но изображает мнимого «любимца богов» прежде всего как человека и в этом изображении подходит, по-моему, ближе к подлинному, историческому портрету, чем авторы всех известных мне произведений о Моцарте.

Не следует забывать, что за эти сто или сто пятьдесят лет в литературе роковым образом сложилось поверхностное представление о Моцарте, которое опасно упрощает его: Моцарт изображается только как гений легкости, которому все удается шутя и играя, как тип «благословенного богами» художника, который творит по их милости, не ведая затруднений и всегда оставаясь веселым, общительным и приветливым, не знает людской вражды и противодействия. Благодаря такому упорному безумству до умиления легко и удобно противопоставлять Моцарта, как аполлонического художника, демоническому Бетховену (так Рембрандта противопоставляют Рафаэлю, словно тень свету).

Тот, кому лучше известна жизнь Моцарта, знает, насколько поверхностна эта легенда о вечно беззаботном любимце богов. В действительности Моцарт был одним из самых непреклонных и свободных людей, во имя этой свободы он превратил всю свою жизнь в полную опасностей борьбу. Причиной того, что его жизненный уклад оставался простым и непритязательным, как у обыкновенного небогатого горожанина, была вовсе не какая-то особенная его скромность или легкомысленная беспечность: нет, лишь твердо осознанное желание никому не служить заставляло его вести это незаметное, но независимое существование. Он предпочитал бедствовать, но не состоять при каком-нибудь покровитем-князе, при дворе или ином надменном обществе музыкальным лакеем. Лучше давать уроки на фортепьяно, лучше писать музыку для курантов и танцы, чем выклянчивать деньги льстивыми посвящениями. Ни один музыкант в ту эпоху — не исключая и Бетховена — не остался внутренне столь свободен от предрассудков своего времени и столь чужд почтения ко всем высокородным и высокопоставленным особам.

Мне кажется, лучше всего характеризует гордую независимость Моцарта тот слишком малоизвестный факт, что за всю жизнь Моцарт ни разу не воспользовался своим дворянским титулом. Глюк давно уже вошел в музыкальную литературу как «шевалье Глюк» или «кавалер Глюк» (Э. Т. А. Гофман), почтительно повторяет один автор за другим этот титул, и действительно, согласно букве закона, Глюк имел право именоваться «кавальере», как и всякий, кто получил от папы орден Золотой шпоры. Но ведь и Моцарт тоже получил от папы этот орден, к тому же в возрасте двенадцати или тринадцати лет; тем самым и ему, как Глюку, был присвоен титул кавалера. Но всего лишь месяц мальчик находит удовольствие в том, чтобы всюду подписываться «кавальере Вольфганга Моцарт»; потом он отбрасывает свой титул, словно грязную перчатку, и ни в извещении о свадьбе, ни в извещении о смерти мы не находим больше пышного титула «кавальере», или «кавалер». Моцарт умер, как и жил, незаметным и свободным, и символично то, что и на кладбище ему не досталось отдельной могилы: он был похоронен среди других бедных и незаметных, в братской могиле.

Внутреннюю независимость Моцарта и ту борьбу, которую он на протяжении всей жизни должен был вести ради этой малой, бедной, почти пролетарской свободы, Бела Балаш выбрал темой своей пьесы. Он показывает, как еще ребенком в силу своей врожденной непосредственности Моцарт восстает против светских условностей, как подростком он освобождается от отца, который с самыми лучшими намерениями хочет оградить сына от всего, выходящего за пределы мещански ограниченного круга, показывает, как Моцарт отказывается от службы у архиепископа и как до последнего часа борется за свою высшую святыню — чистоту и неприкосновенность своего искусства.

Все это Бела Балаш рисует убедительно и живо, и наибольшим достоинством его пьесы кажется мне то, что в ней он нигде не впадает в схематизм и во имя предвзятого возвеличивания Моцарта не приписывает отцу или Гагенауэру жалкой роли тупых невежд и не унижает Констанцию, выводя ее черствым, бессердечным существом, не понимающим гения своего мужа (именно в таком лживом свете охотно изображают характер этой веселой, не слишком глубокой, но по-своему искренне любящей женщины). Балаш одинаково далек и от сентиментальности, и от насильственной героизации. Для него самое главное—показать Моцарта таким, каким он был: свободным и страстно сознающим свою свободу человеком. Это ему, безусловно, удалось, и мы чувствуем, как от сцены к сцене возрастает наша симпатия к изображаемым людям, — потому что изображение это, как говорит мне мое чувство, полностью совпадает с исторической правдой благодаря своей художественной правде — единственной доступной нам, потомкам.

Не раз друзья настоятельно рекомендовали мне собрать в отдельный том написанные мной в разное время небольшие прозаические произведения. Но я никак не мог согласиться с ними. Я считал, что любая книга добросовестного писателя должна быть органически цельной, случайная же подборка материала будет только симулировать эту органичность. Внутренне не связанные заметки, воспоминания, рецензии приобретают определенное право на общую связь друг с другом лишь в случае, когда принадлежат обладающему очень высоким интеллектуальным потенциалом выдающемуся человеку, каждое высказывание которого — значительно. Я же никогда не был настолько заносчив, чтобы предполагать за собой подобную значимость.

Так шли годы, и, наконец, само время стало торопить меня. Тридцать лет жизни в мире искусства — это вполне цельный блок времени, мысли, родившиеся в этот временной отрезок, уже более не отражают переживания и взгляды на жизнь какого-то одного, может быть, много мнящего о себе человека, они стали ощущением, взглядом на мир целого поколения. Все чаще и отчетливее стал я чувствовать, что когда-то пережитые мной события воспринимаются мной еще и сейчас как только что свершившиеся, что люди, с которыми я когда-то общался, остались моими современниками, людьми сегодняшнего дня. Молодым же людям, моим собеседникам, все это представляется уже историей и, тем самым, приобретает совершенно другой смысл. И они, мои молодые собеседники, ожидают свидетельствований от тех, которым судьба дала возможность заглянуть в прошлое, кого наделила способностью проследить и установить связь времен.

И я решился собрать разбросанные во времени свои эссе, повествующие в основном о том, что было очарованием, счастьем, удачей, опытом моей юности, причем решился на это не с целью оказаться героем книги, ее сутью, а лишь для того, чтобы передать читателям ценности, которые обогатили духовную жизнь моего поколения. Это — встречи с людьми, городами, книгами, музыкой, встречи со временем, иногда вдохновляющие, а затем опять разочаровывающие.