Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

В тот час, когда этот тощий, черствый человек в черной развевающейся священнической рясе вошел через Корнавинские ворота в город, начался эксперимент, едва ли не самый значительный в истории человечества: государство, состоящее из бесчисленных живых существ, должно превратиться в механизм, народ со всеми своими чувствами и мыслями — в некую единую систему; это — предпринятая здесь, в центре Европы, во имя некой идеи первая попытка полной унификации целого народа. С демонической последовательностью, с поразительной систематизированной продуманностью идет Кальвин к исполнению своего смелого плана, он желает создать в Женеве первое царство Божье на земле: человеческое сообщество без человеческой низости, без коррупции, беспорядков, пороков и грехов, поистине новый Иерусалим, от которого должно исходить спасение всего мира — отныне только эта одна-единственная идея станет его жизнью, а жизнь его, в свою очередь, будет отдана беззаветному служению этой единственной идее.

С чудовищно страшной строгостью, со священной честностью относится к этому Кальвин, этот железный идеолог, с его величественной утопией, и ни на одно мгновение за четверть века своей духовной диктатуры он не усомнится в том, что беспощадное лишение людей личной свободы им только полезно. Всеми своими требованиями, всеми своими невыносимыми сверх-требованиями этот благочестивый деспот будет добиваться от людей лишь одного и ничего более — чтобы они жили правильно, то есть чтобы они жили в соответствии с волей и предписаниями Божьими.

Действительно, как это звучит просто и предельно ясно. Но как распознать Божью волю? И где найти их, Божьи предписания? В Евангелии, отвечает Кальвин, только в Евангелии. Там, в непреходящем писании, присутствуют дыхание и жизнь Божьей воли и Божьего слова. Не случайно священные книги сохранились до нашего времени. Бог однозначно и недвусмысленно вложил в слова свою волю, свои предписания для передачи потомкам затем, чтобы его требования были хорошо известны всем людям и неукоснительно ими приняты. Евангелие существовало до церкви, стоит оно над церковью, по ту сторону и вне (en dehors et au delà) писания никакой иной истины нет. Поэтому в истинно христианском государстве Божье слово, lа parôle de Dieu, должно считаться единственной нормой морали, мышления, веры, права и жизни, ибо это — книга наивысшей мудрости, наивысшей справедливости, наивысшей истины. Альфа и омега всего для Кальвина — Библия, все решения и дела основываются на записанном в ней слове.

Похоже, этим возведением слова Священного писания в ранг наивысшей инстанции всего земного Кальвин лишь повторяет хорошо известное основное требование Реформации. В действительности же он делает гигантский шаг в сторону от Реформации и даже полностью отходит от ее первоначальной идеи. Ведь Реформация началась как движение за религиозно-духовную свободу, она хотела, чтобы каждый без посредников разбирался в Евангелии; она хотела, чтобы не папа в Риме, не Синод, а сами люди формировали в себе христианство. Эту выраженную Лютером «свободу христианина» [88] Имеется в виду памфлет М. Лютера «О свободе христианина», адресованный папе римскому, в котором отстаивается принцип внутренней свободы христианина от притязаний церкви. — Примеч. пер. , как, впрочем, и другие формы свободы, Кальвин неумолимо отбирает у человека; слово Божье совершенно понятно только ему, поэтому он диктаторски требует, чтобы было покончено с любыми толкованиями Божьего учения, поскольку все они, по его мнению, превратны; чтобы церковь не прекратила свое существование, слово Божье должно стоять неколебимо, как каменные устои кафедрального собора: «аки твердь земная». Не как logos spermatikos, не как вечно творящая и преобразовывающая Истина должно оно жить и действовать, нет, оно должно существовать в раз и навсегда определенном Кальвином изложении.

Этим требованием de facto вместо папской вводится новая, протестантская ортодоксия, и эту форму догматической диктатуры по праву назвали библиократией. Ибо теперь одна-единственная книга является законом Женевы — книга Бога-законодателя, а Кальвин — ее проповедник, единственно признанный толкователь законов Божьих. Он — законодатель (в духе Библии Моисея), его власть над королями и над народом неоспорима. Не магистрат, не гражданское законодательство — исключительно лишь толкование Библии консисторией определяет теперь, что разрешено и что запрещено, и горе тому, кто осмелится противиться в чем бы то ни было этому принуждению, этому насилию! Каждый несогласный с диктатурой проповедника будет судим как бунтовщик, восставший против Бога, и этот комментарий к Священному писанию будет написан вскорости кровью. Возникшая из освободительного движения догматическая деспотия жестче и суровее относится к идее свободы, чем любая унаследованная власть. Люди, пришедшие к власти через насилие, всегдасамые нетерпимые, самые беспощадные гонители любой реформы.

* * *

Все диктатуры начинаются с идеи. Но каждая идея приобретает форму и окраску человека, который ее осуществляет. И учение Кальвина, как творение духа, физиогномически неминуемо должно стать подобным своему создателю; и действительно, достаточно посмотреть на его портрет, чтобы уже наперед знать, что его учение неизмеримо более сурово, более мрачно и недоброжелательно, чем любая до сих пор существовавшая экзегеза, толкование христианства.

Лицо Кальвина, подобное карсту, как некий одинокий, оторванный от жизни скалистый ландшафт, полно немой отрешенности: в нем ничего от человека, разве что — от Бога. Все, что делает жизнь плодородной, обильной, цветущей, теплой и чувственной, отсутствует в этом облике — недобром, безжалостном, аскетическом, лишенном признаков возраста. Все жестко и некрасиво, угловато и негармонично в этом мрачном продолговатом овале: узкий и суровый лоб, под которым, словно раскаленные угли, мерцают глубоко сидящие, утомленные бессонными ночами глаза, острый крючковатый нос, властно торчащий между впалыми щеками, узкий, словно ножом вырезанный рот — едва ли кто видел его смеющимся.

Ни одного теплого пятна румянца нет на сухой, пепельной, увядшей коже; похоже, какая-то внутренняя лихорадка, словно вампир, высосала всю кровь из щек, такие серые и впалые они, так болезненны и блеклы они, за исключением тех коротких мгновений, когда гнев воспламеняет их чахоточными пятнами. Конечно, длинная борода библейского пророка (все его ученики, рабски подражая ему, носят подобные бороды) не придает этому желчному лицу хотя бы видимость мужской силы. И эта борода, жидкая и скудная, не ниспадает могуче, окладисто, как у Бога-отца, а торчит тонкими редкими пучками, словно тощий кустарник из трещин скалы.