Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Вошедшая Дора с изумлением смотрела на жестикулирующего отца, на молчащих сестер, на меня.

Тут его снова прорвало:

— Дора! Сейчас тут произошло кое-что поучительное, прямо для тебя. Страшно жаль, что ты не присутствовала. Тебе следовало бы увидеть ее лицо. Вот оборотная сторона приключений — пойми наконец ты, вечно всем недовольная, денно и нощно мечтающая о каких-то неземных радостях, о некоей более полнокровной жизни. Та, что приходила сюда, тоже маялась подобной дурью; в конце концов сбежала с распутным мужиком, а тот мир, о котором она грезила, обошелся с ней круто. Ха-ха-ха, — захохотал Ганзелин, — хорошо же он ее отметил, хорошо припечатал!

Дора вспыхнула, строптиво выставив подбородок. В семье Ганзелина редко кто решался открыто возражать отцу, но на сей раз она решилась.

— Это еще не доказательство, я не нахожу в этом никакой связи. Мир не потому отвратителен, что кто-то вернулся развалиной. Ведь когда погибает придавленный деревом дровосек, блюстители нравов не говорят, что смерть — это награда за любую почетную работу!

— Замолчи! — вскричал доктор. — Замолчи! Ты приводишь сравнения, от которых меня тошнит! Сравниваешь несопоставимые вещи. Самое скверное, что отличает тебя и тебе подобных — это как раз неумение их правильно сортировать. И ценное, и пустячное — все валите в одну кучу. Как же тут разглядеть то единственное, чем стоит дорожить? Дурочка, разве не понятно тебе, что твоя жизнь будет иметь цену лишь в том случае, если ты сама будешь иметь право уважать себя за свои поступки. Ибо никто другой достоинства тебе не прибавит.

Разговор продолжался, но я, признаюсь, уже не очень к нему прислушивался. Так, вполуха. Думал об ином. О прокаженной. Я был убежден, что женщина, недавно сидевшая за столом для пациентов, больна проказой. Именно так я и представлял себе проказу. Мне рисовался Иисус Христос, который возлагает руку на голову несчастного, пораженного той же болезнью, и вот — язвы его затянулись, кожа сделалась молодой, глаза обрели блеск. Видимо, впервые осознал я красоту чуда. Вершить чудеса! Это же во много раз лучше, чем врачевать. И не права ли моя набожная мать более, чем старый Ганзелин, видя свое счастье в вере, которая сдвигает горы, воскрешает мертвых и возвращает болящим здоровье простым мановением руки?

По луговым тропкам с журчанием бежали ручейки, по обочинам дорог сверкали созвездия одуванчиков, поля превратились в одно большое болото. Эмма приносила домой целые охапки подснежников и калужниц. Во всех банках, во всех горшках с отбитыми ручками стояли цветы. От них исходил кладбищенский запах увядания. Коляска доктора снова катила по шоссе, щедро расшвыривая комья грязи, как мот свое достояние. Кичливая цветная штукатурка домов на городской площади отсырела и покрылась похожими на лишаи влажными пятнами. Мальчишки на деревенской площади с диким азартом играли в мяч, от избытка жизненных сил устраивали драки, обжуливали друг друга, швырялись камнями.

В светлое воскресенье из Милетина к Безовке потянулась, гомоня, процессия детей, несших на жерди тряпичную куклу. Они утопили ее, сердешную, в Безовке, в глубокой заводи под вербами. Я стоял там под вечер в сапогах, облепленных грязью, и смотрел, как она беспомощно кружит, уносимая течением, среди осыпавшихся вербных «сережек» и листьев, разбухшая, со смытым водой лицом. Тут я задумался, стоит или не стоит идти на пасху колядовать к Ганзелиновым, прихватив с собой пасхальный гостинец. Гелена мигом разрешила мои сомнения.

— Одним словом, ты должен быть у нас, понял? Попробуй не явись, так я тебя за волосы оттаскаю. А может, ты просто скупердяй, надумал увильнуть от покупки для каждой из нас по кульку конфет на милетинской ярмарке?

Рудольф Циза сплел мне из ивовых прутьев бич [16] По народному обычаю, в Чехии принято на пасху стегать друг друга пучком ивовых прутьев. . Он был не слишком красивый и больше походил на неудавшуюся рождественскую плетеную булочку, но имел то преимущество, что был короткий и удобно умещался под пальто. Я не придумал ничего умнее, как спрятать его от матери под грудой своих книг, и всякий раз после уроков с замиранием сердца ждал, что его обнаружила либо она, либо вздорная и ненадежная Бетка.

В пасхальный понедельник, когда мать ушла в костел, я выскользнул из дома и помчался на деревенскую площадь.

Доктор стоял на пороге и лукаво посмеивался. Я не отважился показать ему свой пасхальный бич.

— И не жди, что получишь хоть одно яичко, если не нахлещешь нас! — еще издали крикнула мне Гелена. Я покраснел как индюк.

— Ну, давай, хвастайся, — снисходительно советовал мне Ганзелин, — впрочем, я знаю, где он у тебя спрятан. Хитрец! Уже с таких лет стесняешься делать то, что хочется. Боишься, люди засмеют? Не учись притворяться. По мне, так можешь поддать им, как они того заслуживают. Давай хлещи, раз они сами напрашиваются. Но меня, пожалуйста, уволь, меня блохи не кусают — кровь ядовитая!

Ганзелин ошибался, мне просто не хотелось играть роль колядующего; меня, как было сказано, к тому принудили.

Раскинув руки, я двинулся к Гелене, как бы выходя один на один с медведем. Она жалобно вскрикнула, прежде чем я успел ее ударить. Из своих бездонных карманов вытащила два яйца: одно темно-коричневое, выкрашенное кофейной жижей, другое желтое, варенное в луковой шелухе. То был достойный подарок сыну уездного гейтмана, два яйца цветов австрийского государственного флага! От Марии я получил плитку шоколада, а от Лиды яблоко, — великолепное, краснобокое, долго бережно хранимое, истинное чудо в это время года.

— Ева дала Адаму яблоко, и он его съел, — не умолкала Гелена. Она резвилась, как дикая лошадь, несла, что взбредет в голову. Видно, на нее подействовала весна. Лида не ответила ей даже взглядом, отошла к окну. Она стояла против света; тонкую ее фигурку в меховой безрукавке окружал сверкающий ореол лучей. Вероятно, именно поэтому мне так хорошо запомнилось, что в тот день ярко сияло солнце.

Я отправился в приемную, к Доре. Она была одна, в своем привычном белом халате и красной косынке. Вытирала пыль. Когда я несмело ступил на порог с бичом в руке, она вопросительно взглянула на меня. Потом поняла. Губы ее скривились в презрительной улыбке.

— Уж не собираешься ли ты стегнуть меня своей дурацкой плеткой?

Она была явно не в духе. Я смутился.

— Я не пришел бы, барышня Дора, да барышня Гелена захотела… — Лидино яблоко и Геленины яйца оттопыривали мой карман.

— Ну, я вижу, с пустыми руками ты не уйдешь. Дитя уже получило гостинцы. Увы, от меня тебе ничего не перепадет. Можешь меня хлестнуть, если это доставит тебе удовольствие.