Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Ясно, что я не стал этого делать. Выполз из приемной, как полураздавленный жук. Никогда бы не поверил, что почувствую себя таким несчастным оттого лишь, что не получу от Доры пасхального яичка. Самый пустячный подарок от нее я принял бы как величайшую, ни с чем не сравнимую ценность!

Я нерешительно топтался между амбулаторией и кухней, не зная, удобно ли скрыться потихоньку со своей ненужной добычей. В полумраке сеней заметил блеск двух незабудковых глаз. Эмма сидела на лестнице и пристально за мной наблюдала. Я шагнул к выходу.

— Эмиль! — долетел до меня тихий, ласковый шепот.

Ну, конечно, она выражала мне сочувствие. Сейчас я так в нем нуждался! Без сомнения, она обо всем знала. Слышала, как не повезло мне в амбулатории. Видно, следила. Мое неодобрительное мнение о ней еще более укрепилось, но я заставил себя вернуться.

— Эмиль, а от меня ты не хочешь получить крашеное яичко?

Я опустил голову. Не знал, что об этом думать. Эмма вскочила, взяла меня за руку и повлекла за собой вверх по лестнице. Распахнула передо мной дверь в комнату Ганзелина; там, нагнувшись, вытащила из-под кровати растрепанную картонную коробку. Изделие, которое она протянула мне, было довольно точной копией живого цыпленка. У него были тонкие проволочные ножки, обмотанные красной бумагой, раскрытый бумажный клювик и перья из лепестков калужницы, с большим тщанием наклеенные плотными рядами.

— Это не для еды, — торопливо объяснила она, — яичко-то сырое, я не хотела варить его на глазах у сестер. Если можно, то, пожалуйста, не показывай его никому.

Я промямлил слова благодарности, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Она надменно улыбнулась:

— Неужто ты так расчувствовался, что не можешь произнести путного слова? Или он тебе не нравится? Мне будет очень обидно, Эмиль, если он тебе не понравится!

Я посмотрел ей в глаза — нет, она и не думала шутить. Дурацкое положение! Мне ничего не оставалось, как тоже улыбнуться в ответ. Задумчиво, словно стремясь удержать мою улыбку, не дать ей растаять, она очертила ее кончиком тоненького пальчика.

На площади, отойдя подальше, я с ожесточением шваркнул Эмминого цыпленка о каменную тумбу. Не знаю, что толкнуло меня на этот непоправимый поступок. Гнетущая тоска после Дориной отповеди? Оскорбленное чувство? Проволочный каркас с ножками лежал передо мной, как безголовый трупик. Разбитое яйцо походило на мертвого птенца, из которого сочилась густая, желтая кровь. Сиротливо кружились на ветру лепестки калужницы. Сердце мое пронзила такая острая боль, что из глаз хлынули слезы. Я бросился домой. Заперся в своей комнате. Горячо молил бога, чтобы он ниспослал мне утешение.

После пасхи зарядили затяжные дожди. Мне казалось, что небеса разгневались на меня не на шутку. Иначе к чему бы облакам так угрожающе низко стлаться над землей и зловеще заглядывать в мои окна? Зачем бы навзрыд плакать ветру? Нескончаемый дождь уныло барабанил в окна. Склонившись над своими учебниками, я исподлобья взглядывал на небо, полный страха, что оттуда внезапно вынырнет роковой, всевидящий солнечный лучик и изобличит меня, затаившегося грешника. Встреч с Эммой я избегал еще старательнее, чем прежде. Думал, что ей наверняка известно, как я обошелся с ее цыпленком, и боялся вопроса, зачем я это сделал. Дора опять была само спокойствие и прилежание. Она и не догадывалась, что огорчила меня. Боже, как возможно было не догадаться?

В те холодные дни вдруг разразилась необычно ранняя весенняя гроза. Я сидел у Ганзелиновых, держась за стол, чтоб прибавилось сил. Вот бы и впрямь сделаться силачом!

Уж тогда-то, казалось мне, я выглядел бы в глазах Доры настоящим мужчиной.

— Зато после грозы, — с просветленным лицом пообещала нам Мария, — наступит расчудесная погода!

Она ошиблась. Дождь зарядил пуще прежнего, и еще больше похолодало.

Однажды, идя с урока от старого Фрица, я увидел въезжавшую через городские ворота странную повозку. Это был серый фургон на колесах; впереди на козлах сидел худой мужчина в потрепанном пальто с поднятым воротником, а подле него — маленькая, почти игрушечная женщина, зябко кутавшаяся в шаль. В одной руке мужчина держал кнут, жалостливо свисающий до земли, в другой — устало опущенные вожжи. Над козлами торчал жестяной козырек, который, по-видимому, весьма слабо предохранял от дождя, ибо незнакомая пара промокла до нитки. Кляча, что везла необычный экипаж, была ужасно лохматая и походила скорое на здоровенную кошку, чем на взаправдашнюю лошадь. Ее хребет был покрыт красным чепраком, обрамленным бубенчиками. Они тоненько позвякивали. Что скрывалось внутри сей колымаги? Два окошечка по обеим сторонам со спущенными жалюзи создавала впечатление таинственности. Однако сзади можно было прочесть надпись, выведенную небесно-голубыми крупными буквами: «Адальберт Бальда, салонный фокусник».

На следующий день в городке появились афиши.

В гостинице «У солнца», что стояла на главной городской площади, был танцевальный зал, не имевший, однако, сцены. Здесь местная аристократия устраивала все свои балы, тогда как более заурядная публика, вроде ремесленников и общества пожарников, находила пристанище для увеселений в трактире «У долины», располагавшемся за площадью внизу, неподалеку от школы.

В трактире был просторный зал со сценой, на которой староградский любительский кружок давал в зимний сезон два, от силы три представления, единственно с целью показать, что он еще существует — представления скучные, перемежавшиеся бесконечными антрактами; посещение их являлось для культурных слоев горожан тяжкой общественной повинностью. На занавесе неумелой кистью был изображен силуэт Старых Градов в закатных лучах солнца, которое разительно напоминало морковку, и заходило совсем не в той стороне, где ему полагалось. Особой пышностью зал не отличался; дощатый пол, почерневший от застарелой грязи, стены, побеленные известкой, низкий потолок, черный по углам от копоти керосиновых ламп, похожих на уличные фонари. Над задними рядами нависала деревянная, с зелеными облупленными перилами галерея, куда вела скрипучая и крутая, точно стремянка, лестница.

При трактире «У долины» имелись также и номера, но снимали их только редкие коммивояжеры или те кочующие труппы, которым нужно было на определенный срок арендовать зал. Останавливались здесь танцовщики, живали кукольники, иногда — бродячие актеры (эти в Старых Градах обыкновенно зарабатывали жалкие гроши). Здесь же поселился и салонный фокусник Адальберт Бальда со своей женой. В конюшне стояла, склонив голову над яслями, его лошадь, а его чудной ковчег отдыхал в дровяном сарае, ибо трактир «У долины» был также и постоялым двором.