Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Я смотрел на нее со сладостным волнением. Душу мою переполняло блаженство. Давно уже Дора не говорила со мной столь открыто, столь доверительно! И как прекрасно была она с пылающим от гнева лицом, сверкающими глазами и бурно вздымающейся грудью! Я пожирал ее взглядом.

— Пройдет еще лет пять, я утихомирюсь, пыл мои угаснет, — грустно прошептала она. — Превращусь в покорное, всегда улыбающееся существо, как наша Мария, или тихое и задумчивое, как Лида, распрощаюсь с мечтами, желаниями. Стану жить на манер часов: их завели, они идут себе да идут. Самым прекрасным событием за день станет для меня выезд к пациентам, самым незабываемым воспоминанием — чистка хлева. Чего ты на меня так уставился?

— Ах, — вырвалось у меня, — я вас так хорошо понимаю!

— Он меня понимает! — истерически захохотала она. — Боже мой, нашелся все же человек, который меня понимает! Юный господин с городской площади, почтивший меня своим благосклонным сочувствием. И не стыдно тебе, глупец, оскорблять даму сочувствием? Вот именно, ты и не подозреваешь, что я тоже дама!

Я опустил голову. Горечь опять снедала мне душу. Одно недоразумение нагромождалось на другое. Я совершил ошибку, сказав, что я ее понимаю. Нельзя ли это как-нибудь исправить? Я взглянул на нее с мольбой и произнес, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже:

— Барышня Дора, вам я не смею сочувствовать. Однако искренне сочувствую жене фокусника, у которой так неожиданно открылось кровохарканье. Я и пришел к вам как раз затем, чтобы спросить про ее самочувствие. Скажите мне, будьте добры, и я пойду домой. Я вижу, у вас много работы, я не стану вас больше отвлекать.

Что я наделал! Вконец все испортил. Только подлил масла в огонь.

— А, вот оно что! — взвилась Дора. — Ты пришел разузнать про мисс Агу? Как же это я сразу не догадалась? Ах ты, глупый, безмозглый утенок! Ты беспокоишься об этой смешной пигалице, о разнаряженном в красный бархат скелете, что теперь кончает свои дни в больнице? Плохи ее дела, милок, совсем плохи. Близок ее последний час. Можешь спросить у отца. Нет, вы посмотрите на него! Кто бы мог подумать? Его чувствительное сердце разрывается от горя при виде этой бесстыжей замухрышки, этой омерзительной больной кокетки! Ну, так вот что я тебе скажу: она меня не интересует, ни настолечко. Запомни — мне нет до нее дела! Таких, как она, уже много докашлялось! И знаешь что, притворщик и лгун, нечего приставать ко мне со своими лицемерными вопросами! Катись-ка отсюда! — Она побагровела и вся затряслась от ярости. — Катись отсюда, глупый господский сыночек! — И, видя, что я еще колеблюсь, взмахнула ковшиком с горячей водой, чудом не обдав меня кипятком.

Я бежал от Ганзелиновых еще быстрее, чем недавно спешил туда. В голове моей кружились горькие, недоуменные мысли. Что я, собственно, натворил? Чем навлек такой гнев? Одно тягостное открытие удручало меня больше всего: Дора говорила о больной с неслыханной жестокостью. Сказанное ею возмущало меня. Да, Дора… Дора злая.

Рядом со спальней родителей у меня была своя комнатушка, единственное окно которой выходило во двор. По утрам здесь обыкновенно выбивали ковры. Бух-бух-бух — мы жили не так уж высоко, чтобы я не почувствовал запах пыли. А то какая-нибудь из служанок затевала во дворе стирку, стуча вальком по белью так, что от громких чавкающих звуков дребезжали оконные рамы. Утрами к тому же тут кололи дрова — меткие, с размаху, удары топором по чурбаку. А по воскресеньям, когда дом спал дольше, чем в обычные дни, слышалось почти жуткое воркование голубей под крышей.

Высунувшись из окна, я видел внизу косоугольник двора, окаймленный дровяными сараями и пересеченный линией канавы. Справа и слева тянулись однообразные мостовые и вонючие дворики с редкой травой между камнями, с обвитыми диким виноградом дровяными сараями, которые, в точности как наши, казалось, зависали надо рвом. Ниже их опоясывали старые городские валы. Ими ограничивался мой ближайший горизонт, как бы первый круг обзора. Второй круг включал часть городка на склоне под валами. Третий — за крышами последних домов — захватывал луга и поля, разбежавшиеся до самых милетинских лесов.

Под валами резко выделялся среди остальных один большой желтый дом. У него были шиферная крыша, блестевшая после дождя, подобно озерной глади, четыре трубы и множество часто прорубленных окон. Между ним и соседними домами раскинулся обширный сад с кустами и скамейками. В погожие дни я видел, как на этих скамейках грелись маленькие человечки в бело-голубых полосатых халатах. Они, прихрамывая, бродили по дорожкам, взмахивали костылями; их белые повязки виднелись издалека. Желтый дом, похожий на склад, был староградской больницей.

Состоятельные горожане никогда там не лечились. Туда попадали только бедняки, за которыми некому было ухаживать и у которых не было денег на врача. Да и те шли в больницу только в случае крайней необходимости. Чего ж тут странного? Место это было не слишком привлекательным. Представление о нем вязалось не с выздоровлением, а уж больше с неизбежным концом. Грязноватые, сумрачные стены, подпертые полуколоннами, тюремного вида ворота с облупившейся краской, над входом массивная надпись из некогда позолоченных, ныне черных букв: «Лечебница». Здесь, среди престарелых нищенок и умирающих бродяг, лежала бледная жена фокусника, мисс Ага, наделенная чудесным даром внутреннего зрения. Компресс изо льда, положенный на грудь, снижал температуру и предохранял от нового легочного кровоизлияния.

Сидя у окна, я, казалось, ощущал даже запах карболки. Мне чудилось неестественно белое, как бумага, утонувшее в подушках лицо. Мисс Ага одна. Ее губы шевелятся. В бреду она монотонно и покорно отвечает на вопросы неумолимого партнера: «Медальон… перстень… часы…» Без умолку, без умолку! Когда над ней склоняется врач, она по глазам читает его мысли. Для нее не тайна, что ей суждено умереть. Исхудалыми пальцами перебирает она четки своей жизни: странствия от одной деревушки к другой, зябкая дрожь на козлах убогой повозки… Пока на шнуре не попадется горячий узелок: фейерверк славы, обнаженная шпага чертит в облаках табачного дыма волшебные круги, и бумажные цветы расцветают на заплеванном полу.

Каждое утро, едва начинало светать, фокусник уже стоял у дома Ганзелина, терпеливо ожидая, когда какая-нибудь из Гелимадонн подойдет к воротам и отодвинет засов. Он неизменно оказывался первым посетителем; ведь должен был он как-то узнавать о состоянии жены? Просиживать возле постели больной у него недоставало времени — он вынужден был добывать средства к существованию. Гелена зло сетовала на его нрав: