Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Я не был в доме доктора уже с неделю — избегал ходить туда, опасаясь, что глаза мои, в которых запечатлелось мучительное видение двух теней, слившихся воедино в тот вечер над Безовкой, выдадут меня. Я плелся по деревенской площади, словно влача на ногах пудовые гири. Каждый шаг стоил мне тяжких усилий. С каждым мгновением сердце мое колотилось все безумней и отчаянней.

В довершение всего в амбулатории дежурила Дора. Она была одна, сидела у окна и что-то торопливо писала, держа бумагу на коленях и, словно ребенок, слюнявя кончик карандаша. Сердито взглянула на меня исподлобья, явно недовольная тем, что ее потревожили.

— Что тебе нужно? — спросила она с досадой. — И продолжала еще более зловеще: — Чего тебя нелегкая носит? Разве не видишь, отца здесь нет, он наверху. И его лучше не трогать, он сегодня вроде бы не в настроении.

— Я… — мой голос был слаб, как лепет грудного младенца, язык прилипал к гортани. — Я не сам по себе пришел… меня папа послал…

Она стояла передо мной, эта девушка, отныне чужая, оскверненная! На ее плечах — следы прикосновения его рук. На ее губах — отпечатки его поцелуев. Любовница женатого человека! Ее целовал, миловал муж больной жены. Словно вывалявшаяся в грязи! Я ощутил боль, ноющую, адскую боль.

— У нас Гата захворала, — наконец выдавил я из себя. — Я пришел просить пана доктора, чтобы он ее посмотрел.

Я не сознавал, клянусь, не сознавал, что глаза мои влажны. В них закипали невольные слезы.

Она пригляделась ко мне внимательнее, но взгляд ее был по-прежнему враждебный.

— Надо же, распускает нюни из-за своей Гаты! Неужто она совсем плоха? Кто бы мог подумать, что ты сочувствуешь беднякам? С каких это пор?

Я мотал головой, потеряв дар речи, охваченный непобедимой жалостью к себе, оскорбленный вдвойне: ее падением и ее издевками.

Она насторожилась. Что-то в моем поведении показалось ей подозрительным. Встала, сунула свою бумагу и карандаш в карман, подошла поближе.

— А если ты плачешь не из-за служанки, тогда из-за чего? — допытывалась она. — Отвечай! Да поживей, а то сейчас отец придет. Что с тобой приключилось?

Язык не повиновался мне, мысли путались. Я был обезоружен — такая грозная инквизиторская сила была в ее взгляде, такой настойчивый вопрос. Я знал — солгать ей не смогу. Я весь в ее власти. Она может делать со мной, что только хочет.

— Ты скажешь или нет? — нахмурилась она. — Кто и что тебе сделал?

Я не мог совладать с собой, это переполняло меня, переливалось через край. Я был подобен рассохшейся бочке — как ни бейся над ней, все равно потечет. Вначале просочится тоненькая струйка, а потом вдруг все обручи разом лопнут и содержимое растечется скользкой лужей.

— Вы… вы… — мямлил я, — вы, барышня Дора…

— Ну, что? — сурово допрашивала она меня, — обиделся на то, что я тебе сказала?

— Нет… нет!

Я уже не был мальчишкой, подражающим взрослому человеку, но всего лишь наивным ребенком, который жаждет, чтобы непоправимое было исправлено, а случившееся волшебным образом стерто из памяти. Но с какой стороны ждать чуда, кому по силам ловкий чародейский трюк? Я был готов поверить любому объяснению, лишь бы она снова стала той, какой я знал ее раньше.

— Я вас видел!

Я ничего не добавил к этому, но она поняла. Я смотрел на нее укоризненным и в то же время преданным взглядом, который говорил больше, чем все невысказанные слова. Дора внезапно вспыхнула, — мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы она так краснела. В глазах ее сверкнул дикий огонь, то ли от стыда, то ли от гнева. От стыда или от гнева — откуда мне было знать?

— Ты меня видел? — проговорила она сквозь зубы, быстро и жестко, бессознательно понизив голос. — Когда и где?

— Там, внизу, у речки… неделю назад! Вы стояли с ним!

— Кто еще был с тобой?

С женской сметливостью она хотела понять точные размеры катастрофы. Но я вспомнил детскую ручку, которую торжественно пожал, вспомнил свои обещания и доказал, что могу сохранить хотя бы частичную верность клятве, пусть единственно возможным для меня способом — ложью. По крайней мере, во мне достало сил отрицать:

— Никого, только я один!

— Ну так что? Да говори же! — тряхнула она меня, уцепившись за лацканы куртки. — Что ты видел? — Ее горячее дыхание обжигало мне щеки.

— Вы стояли там вместе… вы двое — он и вы, а потом… — Слова не шли у меня с языка. Она помогла мне, тряхнув в очередной раз.

— Что потом?

— Вы целовались!

В этот миг бочонок с патокой лопнул. Мироздание рухнуло и обратилось в груду грязных развалин. У меня текло из носа, изо рта; я ревел, размазывая слезы кулаком. Я был противен самому себе, барахтался в своей мнимой ничтожности. Мне было уже все равно. Я понимал, что она бесконечно презирает, должна презирать меня, клятвопреступника, хотя и не могла знать о нарушении клятвы, меня, сопливого мальчишку, захлебывающегося слезами и жалостью к себе.

— Это неправда! — в бешенстве крикнула она. — Неправда! Дурак! Это был кто-то другой! Как ты можешь такое утверждать? Ты видел меня ночью! И тебе не стыдно говорить мне это в лицо?

Теперь я уже только отстаивал право на свою боль. Я хотел, чтобы меня разубедили, но не таким образом. Она могла сделать это иначе — уж не знаю как. Теперь я уже сражался и за свое право на ревность:

— Я не мог обознаться! На вас была ваша цветастая шаль! Я все видел, слышал каждое слово. Он вас обнимал. А вы не оттолкнули его, хотя это ведь так… низко. Я и место могу показать, где вы стояли!

В своем отчаянии я тоже орал как бешеный. Она ладонью зажала мне рот.

— Да замолчи ты! Замолчи, предатель!

Она так больно стиснула мне щеки, что я всхлипнул, но все же сквозь ее пальцы продолжал бормотать:

— Да, да! Вы целовались, и я это видел!

Она вся кипела от ярости.

— Теперь я знаю, зачем ты пришел! Не ради своей Гаты, а чтобы изобличить меня. Притворщик! Впрочем, чего еще от тебя можно ждать? Но заруби себе на носу: посмеешь пикнуть или кому сказать, я тебе кости переломаю!

Тут открылась дверь, и вошел Ганзелин.

Он изумленно воззрился на меня и на Дору. Боже! Никогда прежде не приходилось мне видеть такой наглости, такого самообладания! Никогда прежде и, кажется, никогда после. Вместо жесткого, злобного лица — сплошная ласковая улыбка. Рука, сжимавшая мне горло так, что глаза мои вылезли из орбит, теперь нежно гладила меня по щеке. Тон был спокойным, снисходительным, в глазах плясали веселые искорки. Она незаметно вынула из кармана платочек и принялась отирать мне слезы.

— Погляди-ка на него, папа! Кто бы мог подумать? Он совсем еще маленький, добросердечный глупыш! — Она сдавила мою голову тисками нежности. — Явился за тобой, чуть жив от страха. Гата у них заболела, тебе придется к ним пойти. Он так ее любит! Ну, скажи, папа, разве он не славный мальчуган? Уж довольно долго ревет тут у меня.