Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

переправить на родину богатую добычу. Никогда победа не была столь быстрой, сражения столь блистательными. Неудивительно, что король, желая отблагодарить смелого воина, уступил ему за небольшую дань север и юг завоеванной страны в ленное пользование и управление. Теперь Герилунт, которому седло заменяло доселе и дом и родину, мог отдохнуть спокойно; он был обеспечен до конца своих дней. Но честолюбие, возбужденное быстрой победой, требовало большего: он не хотел быть подданным и данником своего государя; ему казалось, что лишь королевский венец достоин украсить светлое чело его супруги. Он стал побуждать свое войско к возмущению против короля, подготовляя восстание. Но своевременно раскрытый заговор не удался. Потерпев поражение еще до битвы, отлученный от церкви, покинутый своими всадниками, Герилунт вынужден был скрываться в горах; там за богатую мзду крестьяне убили дубинками опального военачальника во время сна.

В тот самый час, когда слуги короля нашли на сене в амбаре еще сочащийся кровью труп непокорного и, сорвав с него платье и драгоценности, бросили, нагого, на свалку, его жена, еще не зная о гибели мужа, родила в замке на роскошном парчовом ложе двух девочек-близнецов, которых, при большом стечении народа, окрестил сам епископ, дав им имена Софья и Елена. Еще не утихли гул колоколов на церковной башне и звон серебряных бокалов на пире, когда внезапно пришла весть о восстании и гибели Герилунта, а за ней — вторая, о том, что король, следуя благому закону, требует для казны дом и имущество мятежника. Итак, красавица лавочница, еле оправившись от родов, снова была вынуждена надеть старое шерстяное платье и спуститься на гнилую улицу нижней части города; но прежней нищенке сопутствовали теперь горькое разочарование и двое малюток. Снова пришлось ей усесться на низкой деревянной табуретке у своего ларька и предлагать соседям специи и сладкие медовые пряники, нередко принимая, вместе со скудными грошами, злые издевательства. Вскоре печаль погасила блеск ее очей, преждевременная седина обесцветила волосы. Но за нужду и невзгоды вознаграждали ее живость и своеобразная прелесть сестер-близнецов, унаследовавших весь блеск материнской красоты; они были столь сходны ростом и изяществом речи, что одна казалась живым отражением прелестного образа другой. Не только чужие, но и родная мать подчас не могла отличить Елену от Софии, так велико было их сходство. И она велела Софии носить на руке полотняную тесьму, чтобы отличить ее по этому знаку от сестры. Ибо, услышав голос или увидев лицо дочери, она не знала, с каким именем обратиться к ней.

Но сестры, унаследовав победную красоту матери, роковым образом получили в удел неудержимое честолюбие и жажду власти, отличавшие их отца; каждая из них стремилась во всем превзойти не только другую, но и всех ровесниц. Еще в те ранние годы, когда дети обычно спокойно и бесхитростно играют друг с другом, сестры во всякое дело вносили соревнование и зависть. Если кто-нибудь, плененный прелестью ребенка, надевал незатейливое колечко на палец одной, не предложив другой такого же подарка, если волчок одной вертелся дольше, чем у другой, мать находила обиженную на полу, с засунутыми в рот сжатыми пальцами, злобно стучащей каблуками. Похвала или нежное слово, обращенные к одной, вызывали досаду другой, и хотя они были так похожи друг на друга, что соседи, шутя, называли их «зеркальцами», они омрачали свои дни жгучей ревностью друг к другу. Тщетно пыталась мать потушить разгоравшееся пламя чрезмерного честолюбия враждующих сестер, тщетно старалась ослабить вечно натянутые струны соревнования; она должна была убедиться, что злосчастное наследие продолжало гнездиться в несозревших еще душах детей; и только сознание, что благодаря этому беспрестанному соревнованию обе девочки стали самыми умелыми и самыми ловкими среди своих ровесниц, давало ей некоторое утешение. За что бы ни взялась одна, другая тотчас же старалась превзойти ее. Обладая от природы подвижностью телесной и духовной, сестры-близнецы быстро научились всем полезным и приятным женским искусствам: пряже льна, окраске материй, обращению с драгоценными вещами, игре на флейте, грациозным танцам, сложению искусных стихов, мелодичному пению под звуки лютни; нарушая обычаи знатных женщин, они изучали даже латынь, геометрию и высшие философские науки, с которыми знакомил их старый благодушный диакон. И скоро в Аквитании не стало девушки, равной по красоте, воспитанию и гибкости ума двум дочерям лавочницы. Но никто не мог бы сказать, кому из двух слишком уже одинаковых сестер, Елене или Софии, принадлежит первенство, ибо никто не отличил бы одну от другой ни по фигуре, ни по движениям, ни по речи.

Но наряду с любовью к искусствам и к познанию нежных и прелестных вещей, наполняющих душу и тело пылким стремлением вырваться из тисков повседневности в необъятные просторы чувства, в обеих девушках поднималось жгучее недовольство низким положением матери. Из академии, с диспутов, после состязаний с учеными в искусном обмене аргументами, или из круга танцующих, овеянные отзвуками мелодии, возвращались они на дымную улицу; там их мать, с непричесанной головой, до позднего вечера торговалась из-за горсти мускатных орехов или нескольких заплесневелых медяков, заставляя их стыдиться своей упорной нищеты; колкая ветхая циновка больно жгла внутренним огнем нежное девичье тело. Долго бодрствовали они ночью, проклиная свою судьбу, ибо, возвышаясь красотой и умом над знатными дамами, призванные выступать в мягких волнисты* тканях, звеня драгоценными камнями, были они похоронены в затхлой и тусклой дыре и предназначены, в лучшем случае, стать хозяйками и самками для первого попавшегося полководца, с королевской кровью в жилах и властной душой. Они жаждали блестящих чертогов и толпы слуг, жаждали богатства и славы, и если случайно мимо них проносили благородную даму в пышных мехах, с сокольничими и телохранителями у легко колеблющихся носилок, лица их белели от злобы, как зубы во рту. Мощно вскипали в крови возмущение и честолюбие мя-

тежного отца их, который также не мог удовлетвориться золотой серединой, скромной судьбой; днем и ночью они размышляли, каким способом уйти от столь недостойного существования.

И вот неожиданным, но понятным образом случилось, что София, пробудясь, нашла место рядом с собою, на общем ложе, покинутым: Елена, отражение ее тела, участница ее вожделений, тайно исчезла ночью; испуганная мать беспокоилась, не похитил ли ее кто-либо из дворян силой (ибо многие из юношей поражены были двойственным сиянием девушек и ослеплены им до потери рассудка). Наскоро одевшись, бросилась она к наместнику, который именем короля правил городом, и заклинала его послать погоню за злодеем. Он обещал. Но на следующий день, к глубокому стыду матери, распространилась весть, что Елена, едва созревшая, по доброй воле бежала с сыном дворянина, опустошившим ради нее ларцы и шкафы родного отца. Через неделю вслед за первой вестью пришла и другая, более ужасная: путешественники рассказывали, как пышно живет молодая блудница в другом городе со своим любовником, окруженная слухами, соколами и заморскими зверями, облаченная в меха и блестящие ткани, к досаде всех честных женщин округи. Но не успели эту весть разжевать болтливые людские уста, как новая, еще более страшная поспешила на смену: насытившись, опустошив мешки и карманы молодого щеголя, Елена отправилась в замок казначея, глубокого старика, отдала свое молодое тело за новую роскошь и безжалостно грабит скрягу. Через несколько недель, повытаскав золотые перья казначея, она бросила его, — словно общипанного и выпотрошенного петуха, — взяв себе другого любовника; этого сменил новый, более богатый, и вскоре стало всем известно, что Елена в соседнем городе торгует своим юным телом не менее усердно, чем дома ее мать — специями и сладкими медовыми пряниками. Тщетно посылала несчастная вдова гонца за гонцом к заблудшей дочери, умоляя ее не втаптывать в грязь порочной жизнью память отца. Чаша непотребства переполнилась, когда однажды, к стыду матери, от ворот города двинулся по улице великолепный кортеж: впереди шли скороходы, одетые в ярко-красные костюмы, потом, как перед поездом вельможи, всадники, и среди них, окруженная резвящимися персидскими собаками и обезьянами редких пород, юная гетера, Елена, прелестью подобная праматери того же имени, — Елене, потрясавшей некогда царства, — и нарядная, как языческая царица Савская, вступающая в Иерусалим. Раскрылись рты, зашевелились языки, ремесленники покинули свои дома, писатели — свои труды, рой любопытных окружил шествие; потом колышащаяся толпа всадников и слуг приготовилась к почетной встрече на базарной площади. Наконец, распахнулась завеса, и юная блудница надменно перешагнула порог дворца, принадлежавшего когда-то ее отцу; расточительный любовник, в уплату за три страстных ночи, выкупил его для Елены из королевской казны. Точно в свое королевство, вступила она в покои, где на роскошной кровати родила ее почтенная мать; давно покинутые залы быстро наполнились дорогими языческими статуями; холодный мрамор покрыл деревянные лестницы и раскинулся искусными плитами и мозаикой; гобелены с изображениями людей и событий украсили стены, цветистый плющ уютно обвил дом; звон золотой посуды сливался со звуками музыки на праздничных пиршествах, ибо обученная всем искусствам Елена, привлекая своей молодостью, соблазняя умом, стала вскоре искуснейшей в любовных утехах и самой богатой гетерой. Из соседних городов, из чужих стран стекались богачи христиане, язычники, еретики, чтобы хоть раз насладиться ее ласками, и так как ее жажда власти была не меньше, чем честолюбие ее отца, она железной десницей держала влюбленных и дразнила страсть мужей, пока не выманивала все их состояние. Даже сын короля, и тот, после недели наслаждения, опьяненный и потом жестоко протрезвившийся, покинул объятия и дом Елены, уплатив горький выкуп заимодавцам.