Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Неудивительно, что столь смелое поведение озлобляло честных женщин города, особенно — пожилых. В церквах проповедники восставали против ранней порчи нравов, женщины на рынках гневно сжимали кулаки, и часто звенели окна и ворота от брошенных в них камней. Но как ни озлоблялись порядочные женщины, — покинутые жены, одинокие вдовы, — как ни негодовали старые, опытные в своем ремесле блудницы, как ни облаивали этого дерзского, внезапно ворвавшегося на луга наслаждения жеребенка, никто из женщин не пылал таким возмущением, как София, ее сестра. Сердце ее разрывалось не потому, что та предалась столь порочной жизни; нет, она раскаивалась, что сама пропустила минуту, когда юноша-дворянин сделал ей подобное же предложение, и то, к чему она втайне стремилась, — власть над людьми и роскошное существование, — досталось другой; а в ее холодную каморку все так же врывался ветер и выл наперегонки с ворчливой матерью. Сестра, в хвастливом сознании своего богатства, неоднократно посылала ей драгоценные наряды, но гордость Софии отвергала подачки. Нет, не могло честолюбие ее насытиться бесславным подражанием смелой сестре; она не желала оспаривать ее любовника, как в прежнее время — сладкий пряник. Ее победа должна была быть совершенной. Размышляя днем и ночью, чем бы заставить людей поклоняться ей и прославлять ее больше сестры, она убедилась вскоре по все растущему увлечению мужчин, что сохраненный ею скромный удел — девственность и незапятнанная чистота — является великолепной приманкой и достоянием, которыми умная женщина может промышлять прекрасно. И она решила превратить в драгоценность именно то, что сестра преждевременно расточила, и выставить напоказ свою добродетель так же, как сестра-гетера — свое тело. Если той поклонялись за пороки, то ей должны поклоняться за чистоту. Еще не успели смолкнуть языки сплетников, когда в одно утро любопытству изумленного города дана была новая пища: София, сестра гетеры Елены, ушла из мира, чтобы спастись от стыда и искупить позорный образ жизни сестры; она вступила в число послушниц знаменитого монастыря святой Женевьевы. Запоздавшие любовники рвали волосы на голове, разгневанные тем, что нетронутое сокровище ускользнуло из их рук. Но верующие, охотно пользуясь небывалым случаем противопоставить сластолюбию прекрасный образ богобоязненной жизни, усердно распространяли эту весть повсюду, так что ни об одной девушке в Аквитании не говорили так много, ни одну из них не славили так, как Софию-благочестивую. Женщины преклоняли колени, когда она проходила мимо них в церковь в скромном одеянии; епископ брал ее с собой, когда навещал больных в госпитале; в церкви, когда пелась молитва, аббат ставил ее в первый ряд, чтобы взоры верующих могли любоваться той, которая приобрела, созерцая дьявольские поступки сестры, истинную веру в Бога. И сразу, — легко можно себе представить, как огорчилась Елена, — внимание страны обратилось всецело на невинную жертву искупления, которая, как голубь Божий, желая избежать греха, поднялась в горные области веры.

Странное созвездие Близнецов сияло в следующие месяцы над изумленной страной, вещая грешникам и благочестивым одинаковую радость. Ибо, если первым предоставляла Елена в избытке усладу телесную, то духовной усладойдарил вторых сверкающий добродетелью образ Софии, и, в силу такого разделения, впервые от создания мира, в этом городе Аквитании царство Божие отделено было от царства дьявола столь отчетливо и наглядно. Целомудренному покровительствовала София, а отдавшийся плотскому сластолюбию вкушал земные наслаждения в объятиях ее недостойной сестры. Но в душе каждого человека проложены от добра ко злу, от плоти к духу странно-соблазнительные пути, и вскоре оказалось, что как раз эта двойственность неожиданным образом нарушила спокойствие людское. Ибо сестры-близнецы, несмотря на совершенно различный образ жизни, оставались внешне похожими друг на друга благодаря одинаковому росту, одинаковому цвету глаз, одинаковой улыбке и одинаковой миловидности; одну нельзя было отличить от другой. Понятно поэтому, что среди мужчин в городе поднялось замешательство. Если юноша провел ночь, исполненную страсти, в объятиях Елены и утром поспешно забегал в церковь к обедне, желая очиститься от греха, он удивленно, испуганный дьявольским наваждением, протирал глаза. Ибо благочестивая молельщица, стоящая в первом ряду послушниц с опущенными глазами и сложенными руками, казалась ему той самой женщиной, которую держал он в своих объятиях нагую и разгоряченную. Он пристально вглядывался: да, те же губы, те же округлые и нежные движения, правда, не в порыве распутства, а в коленопреклоненной молитве перед алтарем, но все же — Елена. Он вглядывался, и глаза загорались, различая сквозь монашеское одеяние хорошо знакомое тело любовницы. И такая же игра отраженных чувств мутила разум тех, кто, после благоговейного созерцания монахини, встречал на повороте улицы недавно еще целомудренную Софию, странно изменившуюся, в роскошном платье с обнаженной грудью, в толпе волокит и слуг, торопящуюся на пир. Они старались себя уверить, что это Елена, а не София, но не могли все же отделаться от образа нагой монахини, и грешными мыслями оскверняли святость молитвы. Так колебались чувства между той и другой, подчас смешивались, шли превратным путем, и случалось, что юноши грезили о теле неприступной сестры, пребывая у продажной, и глядели на святую порочным взором сладострастия. Так уж творец неладно создал мужчин: их чувственные вожделения требуют не того, что им предлагается; если женщина без борьбы отдает свое тело, они забывают о благодарности и делают вид, что их привлекает только невинность. Если сохранившаяся невинность сопротивляется, то это их лишь вдвойне возбуждает. Так никогда не удовлетворяется мужская двойственность в вечной борьбе между плотью и духом; здесь же затейливый дьявол затянул двойной узел, ибо блудница и монахиня — Елена и София — казались единым телом; нельзя было отличить одну от другой, и никто не мог дать себе точного отчета, кем из них он, собственно, желает обладать. И так случилось, что беспутную молодежь города можно было чаще встретить в церкви, чем в трактире, и развратники соблазняли золотом блудницу, чтобы для любовных игр надела она власяную рясу и создала тем видимость, будто они наслаждаются телом чистой блюстительницы веры, Софии. Весь город, вся страна постепенно втянуты были в эту безумно-дразнящую, обманную игру, и ни слово епископа, ни увещевания правителя города не могли прекратить ежедневно возобновляющегося кощунства.

Казалось бы, они могли полюбовно прийти к соглашению и удовлетвориться тем, что одна — самая богатая, а другая — самая благочестивая женщина в городе; но обе, окруженные поклонением и славой, с гневно бьющимися и под власяницей, и под соблазнительным нарядом сердцами, размышляли в своем честолюбии, как нанести друг другу удар. София со злостью кусала губы, когда до нее доходили слухи, что сестра позорит в греховном маскараде ее священное облачение. Елена же ударами плети осыпала слуг, доносивших о том, что епископ и святые мужи почтительно преклоняют колено перед ее сестрой, а женщины целуют землю, по которой она ступала. Чем больше зла они друг другу желали, чем сильнее они ненавидели друг друга, тем тщательнее прятали они свои истинные чувства под личиной сострадания. Елена, со слезами в голосе, жалела за пиром сестру, так бессмысленно сгубившую под власяницей молодость свою и жизнелюбие; София кончала свою всенародную молитву нарочито подобранным текстом о грешницах, предпочитающих, в своем неведении, короткое земное счастье чистому и вечному небесному блаженству. Но убедившись, что ни послы, ни доносчики не в силах сбить их с избранного пути, они постепенно снова стали сближаться, словно два борца, хранящих вид равнодушия, но внимательно, взором и рукой, готовящих сокрушительный удар, который должен опрокинуть противника. Все чаще стали они бывать друг у друга, проявляя нежную заботу, и в то же время каждая готова была пойти на все, лишь бы повредить другой.